Литература как социальный институт: Сборник работ

С одной стороны, вырабатываются собственные эстетические правила, обосновываются разновидности «реалистической» условности. Здесь оттачиваются формы рефлексивности, игровой драматизации и воображаемого отождествления в границах фикционального письменного повествования – техники диалога и полилога, прямой, несобственно прямой и косвенной речи, дневника, записок, переписки и др. Рафинируются различные способы создания эффектов документальности и синхронности описания и чтения, иллюзии правдоподобия и сиюминутности происходящего, вовлекающей читателя в действие, заставляющей его выйти из своих привычных временно-пространственных горизонтов, отказаться от наивной установки на единственную реальность, «забыться», вместе с тем играя различными регистрами этого «самозабвения» и «возвращения в себя» (что и составляет «занимательность» повествования).

С другой стороны, доказывается и подчеркивается нравственная полезность романов и их чтения для «достойной публики». В поисках самоопределения тогдашние авторы романов и теоретики романного жанра – так же как на более поздних, переломных для литературы фазах натуралисты в девятнадцатом столетии и реформаторы романного жанра в двадцатом – обращаются ко все более авторитетным для Нового времени достижениям естественных и точных наук, философии, истории. Из их опыта и с опорой на их толкование заимствуются понятия и принципы «реализма», «конвенции», «фикции».

Вместе с тем, занимая в сознании и обиходе секуляризирующихся общественных групп место религиозного обоснования смысла жизни, беря на себя роль своего рода «светского писания», роман постепенно и через многие опосредующие звенья усваивает переработанные христианские «моральные» представления о человеке, личной ответственности, нравственном становлении в рамках жизненного цикла, который осмысливается и оценивается из «конечной» перспективы, предельных ценностей. Для Англии здесь значимы принципы англиканства, для Германии – идеи протестантства и пиетизма, для Франции – концепции и проповедническая активность янсенистов, адаптированные моралистической эссеистикой и оказавшие через нее воздействие, например, на романы А. Ф. Прево.

Эти внутрилитературные процессы развивались в контексте интенсивных социальных и культурных сдвигов. Укажем прежде всего на повышение уровня грамотности, становящейся рычагом социальной мобильности, в частности – женщин. Последнее особенно важно для романа, который в ходе движений за женскую эмансипацию стал любимым жанром читательниц и писательниц (для многих образованных современниц «равенство полов» входило в широкий контекст эгалитарных требований вообще, в том числе и «равенства жанров»). Кроме того, в этот период переживает бурное становление система «массовой» журнальной и газетной печати, активизируется производство дешевых, «рыночных» (в том числе «пиратских») изданий. Возникает мода на чтение беллетристики. Это занятие включается в повседневный обиход, трансформирует домашний и семейный уклад, включая архитектуру, одежду и меблировку, отражается, в частности, в тогдашнем изобразительном искусстве («портреты за книгой») и влечет за собой резкое расширение круга деятельности библиотечных абонементов. Так, в 1740 г. в Германии было опубликовано лишь 10 романов, а к началу 1800‐х гг. ежегодно выходило уже 300–330 (примерно таковы же темпы роста романной продукции во второй половине XVIII в. и по другим европейским странам).

Умножаются и дифференцируются в романе значения «истории», бывшей еще для романистов XVII в. синонимом давних и «славных дел» персонажей высочайшего – королевского и аристократического – ранга. «История» (само это понятие часто вводится уже в заглавия произведений с характерными эпитетами «истинная», «правдивая») тем самым теряет престиж замкнутого и оцененного целого, нормативной и самодостаточной реальности, далекого и эмблематического прошлого. Через постоянное соотнесение с условным будущим, с развитием сюжета, с условной целостностью биографии меняющегося в жизненных перипетиях героя она превращается для романистов и их публики к концу XVIII в. в область современного, частного и повседневного, открытую для любых содержательных определений и толкований.