Литературный архипелаг

Когда я впервые оказался в этой обстановке и почувствовал себя не в своей часовне, Лев Исаакович немедленно пересек мою сворачивающую в сторону тропинку, сообщив матери, что гость их читает Библию в оригинале. «А вот, — прибавил он благодушно, — меня не научили!» Я сразу был как бы приобщен. Между матерью Шестова и мною мгновенно установилась дружба, похожая на ту, которая связывала меня с моею собственной бабушкой, а этого-то и нужно было Льву Исааковичу. Он проявил, как уже много раз в прошлом, умную чуткость, происхождение которой не могло вызвать сомнений. Материнская умная чуткость была, очевидно, под стать отцовскому чуткому уму.

Я спросил Льва Исааковича, дошла ли до его матушки знаменитая басня о гусином и курином жире. Шестов развеселился и объяснил матери, что гость хочет передать умное словечко отца, которое передается из уст в уста среди русских писателей, и, обратившись ко мне, прибавил вполголоса: «Не думаю, что это по ее части, но попробуйте — популярно, как можете». Вдовствующая повелительница семейного круга прервала сына на полуслове: «Что, что?! Я не пойму? Если это из святых книг, да еще вдобавок и объяснить — почему же я не пойму?!»

Хотя басня про два факультета и не была из Священного Писания, а «добавочное объяснение» ее могло бы занять целый вечер, между нами очень быстро установилось взаимное понимание. Прежде всего оказалось, что мать Шестова отлично знала, каким образом домашняя птица спит, и у меня даже возникло подозрение, что благоверный ее, дорогой ее покойник, в этом отношении кое-чему от нее научился. Она знала, что в Танахе (Библии) прямо написано: «Цадик (праведник) живет своей верой», и продолжала уже от себя: «Если есть вера, не нужен никакой жир. Если люди верят — им тепло, а без веры даже две школы вместе не согреют… Исаак, блаженной памяти, был прав: тот молодой человек был и гусь, и курица — и не гусь, и не курица». Комментарий матери к моему «добавочному объяснению» всех развеселил, а меня озарило — у самого Льва Исааковича с раннего детства были не «две школы», отца и матери, а всего лишь одна — материнская, в которой, разумеется, не переставал учиться всю жизнь и отец его.

Пустились в воспоминания. Между Шестовым и его матерью я был чем-то вроде «третьего для сравнения». Многие намеки матери Шестова на библейские сказания уже не были понятны сыну, а в его рассуждениях о Киркегоре, к которому он в это время подходил вплотную[741], было немало такого, что становилось доступным матери лишь в переводе на разговорно-еврейский язык. Среди многого другого я услышал и о том, какое глубокое впечатление произвел на отца Шестова, Исаака Моисеевича Шварцмана, трактат Киркегора о вере праотца Авраама и его готовности принести в жертву Господу своего любимого сына Исаака

[742]. Лев Исаакович должен был передать отцу весь текст почти дословно. После долгого раздумья отец Шестова сказал: «Твой новый Раши (сокращенное имя известного еврейского средневекового комментатора)[743]

— простой юдофоб… Вот из-за таких у нас в Киеве — дело Бейлиса. Если Авраам может из-за Бога резать сына, своего мальчика, почему же Бейлис не может проливать кровь чужого мальчика, Андрюши Ющинского?» И Лев Исаакович пояснил, что по толкованию его отца весь библейский рассказ об Аврааме и Исааке лишь притча для внушения детям такого же доверия к родителям, какое праотец Авраам проявил к Господу Богу. «Тем не менее, — прибавил Лев Исаакович, — отец сам явно не был удовлетворен своим толкованием, потому что закончил его своей любимой концовкой — „себе дороже стоит“».

Я, конечно, не понял, что значило «себе дороже стоит», и это сразу было замечено вдовствующей председательницей: «Вот сейчас объясним». И что же я узнал? В семье Шестовых с давнего времени, когда дети еще были совсем маленькими, любили решать непосильные задачи: зачем Бог сотворил человека, да и мир вообще? зачем то, зачем другое? Дети прислушивались, а старшие, особенно Лева, иногда и сами проталкивались в гущу разговоров. В таких случаях отец останавливал их обычно насмешливым словом или жестом и очень часто при этом приговаривал: «Не спеши, не прыгай — себе дороже стоит». Тут Лев Исаакович, как в доброе старое время, «протолкнулся» в разговор его матери со мною и, шаловливо подмигивая (иначе не скажешь), дал подробнейшее подстрочное примечание к отцовской теории цен; он был, очевидно, рад задержаться подольше около домашнего источника ранних своих вдохновений и проявил какое-то наивное удовлетворение по поводу родовитости собственной «шестовской» мудрости.