Лицом к лицу

— Какой позор! — воскликнул Эстатэ.

Джибо не обратил внимания на реплику брата.

— Ну, думаю, как мне теперь показаться командиру дивизии, что я ему скажу? И вдруг вижу прислонившегося к дереву здоровенного солдата, того самого, которого аскеры ранили в шею. «Господин командир, помогите, не бросайте меня», — прохрипел он. Глаза у него были воспалены, кровь клокотала, вытекая из пробитого пулей горла. А чем я мог ему помочь?

— Но все-таки, дядя Джибо, ты ведь его не оставил? — с волнением спросила Нино.

— Нет, конечно, — ответил Джибо. — Я подставил ему плечо и обхватил его за талию. Он крепко сжимал в руке винтовку и ни за что не хотел бросать ее, несмотря на мои уговоры. Рука его точно приросла к стволу, а может быть, он просто находился в бессознательном состоянии и не слышал того, что я ему говорил. Скоро ноги у него стали подкашиваться. «Пусти, помоги мне сесть», — умоляюще прошептал он. Я опустил беднягу на землю. Он лег на спину. Сочившаяся из раны кровь запеклась у него на шее и на плече. Он умирал. Лицо его сразу потемнело, потрескавшиеся губы побледнели, а глаза оставались открытыми. Мне стало жаль этого кахетинца. Я закрыл ему глаза и ушел. Меня угнетал мой позор: я, командир полка, брожу один в лесу и ищу своих солдат… После долгих скитаний наконец набрел на штаб полка. Он отошел довольно далеко… — тут Джибо с трудом выдавил из себя улыбку. — Мой помощник, Бесо Арабидзе, бросился мне навстречу, обнял меня и расцеловал. «Мы видели, как ты спрыгнул в овраг, но думали, что турки тебя подстрелили, и хотели идти, чтобы разыскать тебя», — сказал он. Потом уронил мне голову на плечо и разрыдался: «Что мы наделали, Джибо! Какой позор!.. Сдали Батум!» Вот и все. Я приказал своему помощнику собрать оставшихся солдат. Приехав в Кобулеты, доложил обо всем генералу и возвратился в Тифлис. Нет, служить в такой армии я больше не намерен. Хватит!

Джибо закончил свой рассказ. Все молчали.

— Где же находилась в это время батарея Хидашели? — внезапно спросил Эстатэ.

— Батум пал до прибытия батареи Хидашели. Я видел его в Самтреди, — ответил Джибо и злобно воскликнул: — Никогда не забыть, что там творилось! Крик, гам, суета, — одним словом, светопреставление. Какой-то разворошенный муравейник!

— Нет, дорогой, — возразил Эстатэ брату, — суета даже в разворошенном муравейнике осмысленнее и разумнее, чем то, что ты видел. Где же оно, мужество, завещанное нам нашими предками? Куда девалась готовность народа жертвовать собой для блага родины? А вот большевистские войска сражаются и даже немцам, говорят, трепку задали.

— Большевики?.. У них какая-то внутренняя сила, фанатизм. Они сумели воодушевить солдат своим лозунгом: «Мир и земля народу!» Вот народ и захватил землю у помещиков, а теперь защищает свое добро, свое рабочее и мужицкое государство.

3

После ухода батареи капитана Хидашели погода резко изменилась. Начались пасмурные, дождливые дни. Туман над городом повис так низко, что не было видно гор. Казалось, что небо слилось с землей. Солдат не выводили на учение, и орудия, покрытые мокрыми чехлами, безмолвно стояли на плацу перед казармой. Никто не знал, что происходило ка фронте. Не было также никаких известий о том, как действует батарея Хидашели. Однако в казармы уже стали проникать слухи о падении Батума. Скучающие от безделья артиллеристы сидели у окна и мрачно смотрели на небо. Мчедлишвили наигрывал на своей виолончели какую-то грустную мелодию. Офицеры ходили с такими же пасмурными, как и погода, лицами и избегали каких-либо разговоров с солдатами. Накинув на плечи шинели, Корнелий и Гига Хуцишвили пошли в штаб, чтоб узнать новости. У входа в первую казарму под железным навесом стоял капитан Алексидзе и беседовал с каким-то пожилым человеком в военной шинели. Разговаривали они так таинственно, осторожно, словно опасались, что их может кто-нибудь подслушать.

— Эстатэ! — вскрикнул Корнелий.

— Да, это он, — сказал Гига.

Эстатэ Макашвили выглядел в солдатской шинели старше своих лет. Подняв воротник и заложив руки в карманы, он мрачно смотрел на лужу, по которой от дождевых капель расходились круги.

К Алексидзе и Эстатэ присоединились Геннадий Кадагишвили и Еремо Годебанидзе. У них тоже были встревоженные лица. Они тоже стали под навес, точно дожидались выноса гроба.

Корнелий и Гига подошли к группе.

— Разрешите, господин капитан, — обратились они к Алексидзе, остановившись и отдав ему честь.

— Разрешаю… — процедил командир.

Подошедшие поздоровались с Эстатэ.

— Правда, что турки уже в Батуме? — спросил Корнелий.

— Точно еще не знаю. Но возможно… — уклончиво ответил Эстатэ и, подумав, добавил: — Кажется, Батум уже занят. Но пока никому не говорите об этом. Падение Батума еще не означает, что война проиграна. Нужно крепиться, друзья!

— А почему вы в шинели?..

— Я записался в армию.

— А не знаете, почему нашу батарею продолжают держать в Тифлисе?

— Скоро и нас отправят, — вмешался в разговор Алексидзе.

Все молча и печально продолжали стоять под навесом.