Любовь

— Вспомни пальцы!

Ваня искривился по-змеиному.

— Вспомни попу!

Ваню пару раз тряхнуло с такой силой, что со стен осыпалась штукатурка; он издал недостойный храбреца мышиный писк и умер.

Беатриче ничего не заметила — она решила, что возлюбленный заснул, и, отключив звук микрофона, порадовала себя самостоятельно. Родители всю ночь крепко спали. Ничто не потревожило их сон: ни Ванина последняя молитва, ни предсмертная агония. И только верная собака Кирие до самого утра тихо скулила под хозяйской дверью.

Апрель. Рыбка моя

— Милый, знаешь что?

— Что, моя чудесная?

— Ты — моя рыбка.

— Это еще почему?

— Когда солнце светит, у тебя глазки выпячиваются. — Беатриче широко раскрыла глаза. — Вот так. Словно у рыбки.

Ваня понимающе кивнул. При других обстоятельствах он наверняка обиделся бы на любимую, сравнившую его не с тигром и даже не со львом, а с глупо булькающей рыбкой. Но сейчас это его не потревожило. Ваня был поэтом — и ничего прекрасней, чем гулять с красивой девушкой, не мог себе представить. Тем более что Москва — он это знал не понаслышке — благоволила влюбленным; весной под сенью лип не целовались только дураки и импотенты. Это навело Ваню на мысль.

— Лаурочка моя, — он произнес это ей на ухо, — я тебя хочу.

— Много хочешь! — Беатриче ответила серьезно, но улыбаясь, из чего Ваня сделал вывод: шанс есть.

— Представь, что я сейчас касаюсь тебя… там.

— Ваня!

— Провожу тихонько пальцами от животика вниз, вниз, вниз…

Москва-река блестела, словно мел на грифельной доске. По набережной от Музеона в сторону Полянки прогуливались парочки. Кавалеры (ростом немного ниже своих дам) семенили быстро-быстро и с таким серьезным видом, будто рассуждают о Фоме Аквинском. Дамы не отставали. Длинные ноги, обернутые в шелковые юбки, несли их с тем же достоинством, с которым сами девушки несли в шоперах романы Достоевского. Играли скрипачи, на небе не было ни облачка.

Вдвоем они дошли до Патриаршего моста. Поднимаясь по ступенькам, Беатриче наконец придумала, как отвлечь внимание возлюбленного от обсценной темы.

— А давай играть!

— Во что, моя любовь? В слова?

— Не хочу в слова. Я тебя снова сделаю, а ты обидишься.

На минуту Ваня действительно обиделся, но сразу же взял себя в руки.

— А во что тогда?

— В зверей! Вот ты похож на рыбку. А я? Только подумай!

«На овцу», — подумал Ваня, еще не до конца простивший любимую.

— Ну на кого… На антилопу.

— Почему?

— Из-за длинных ног.

— А на какую антилопу? — уточнила Беатриче и, почувствовав, что Ванина рука сползает с поясницы, поспешила добавить: — Их много разных! Есть антилопа гну, есть канна, есть дикдик…

— Моя дикдик, — эротично шепнул ей на ухо поэт.

В жизни любого мужчины наступает мгновение, когда решительно все вокруг настраивает его на определенный лад. Порой выйти из этого состояния бывает сложнее, чем убежать от разъяренного медведя. И стоящие торчком трубы ГЭС-2, и бесформенная скульптура «Большая глина», и, конечно, мягкий выступ под талией любимой возбуждали Ваню так, что мысли его путались, разум туманился, а часть твердела.

— Моя кошечка!.. — произнес он отчаянно и сжал задницу возлюбленной до красных пятен.

Беатриче не на шутку разозлилась. «Есть разница, — подумала она, — между тем, чтобы трогать девушку, и тем, чтобы ее лапать. Трогать можно — и нужно! — на виду у всех, это нежные признания в любви, выраженные в прикосновениях словно бы случайных, ненарочных… А лапают девушек насильники». Она бросила строгий взгляд на Ваню.

— Ванечка, котик, убери лапки.

— Это не в моей власти! — поэт погладил возлюбленную в неприличном месте. — Ведь таких, как ты, больше нет. Ты — мой свет и моя душа, ты лань исчезнувшей породы, мой крестраж, моя дикдик… Твой черед, милая. Какой я зверек?

— Кролик.

— Почему это кролик? — не понял он.

— Подумай!

Ваня примолк, но замершую в задумчивости руку так и не убрал.

— Ваня, пусти.

— Ни за что!

Она нахмурилась.

— Ну что ты, моя божья коровка? Правда неприятно? — он нехотя убрал руку в карман. — Извини. Просто ты меня возбуждаешь. А нам даже целоваться негде.

Ваня понурил голову. Так они прошли еще немного, надувшиеся, словно болтливые лягушки. «Что я и вправду, — подумала Беатриче спустя пару минут, — пуританка. Тебе же самой нравилось, когда вы вместе… Целовались. Лежа. Помнишь?» Помнить было особенно нечего, но Беатриче училась в Европе и имела хорошее воображение. Она закусила нижнюю губу, взглянула на возлюбленного исподлобья (для этого ей пришлось слегка нагнуться) и, пока никто не видит, шлепнула его по попе.

Глубоко ушедший в свои мысли Ваня тут же вынырнул обратно. Он улыбнулся улыбкой человека, вновь обретшего надежду, и Беатриче поняла: это была фатальная промашка.