Любовь без поцелуев (СИ)

Когда-то давно, до Второй мировой войны, прадед Спирита, Герман Альбертович Фрисман, ухитрился уехать в Россию (ну, тогда в СССР), сбежать от набирающей силу Национал-социалистической партии. В СССР он прижился, да так ловко, что не только миновал всевозможные репрессии (даже Дело врачей прошло мимо него), но и стал одним из краеугольных камней и финансового, и общественного, и духовного капитала этой странной семьи. Все, кто его помнят, говорят, что Герман Альбертович обладал умом удивительно тонким и гибким, умел извлекать выгоду из всего и имел огромное влияние на окружающих. Он был врачом-гинекологом, лечил жен высшей партийной элиты, и в то время, когда его коллеги и соотечественники отправлялись под суд, прекрасно проводил время на номенклатурных дачах и обставлял квартиры роскошной трофейной мебелью, полученной в подарок от генерала, чья дочь-школьница, едва принятая в комсомол, слишком беспечно отнеслась к статусу «взрослой девочки». Герман Альбертович читал лекции в университете, выпускал научные статьи и книги (где в предисловии никогда не забывал упомянуть о руководящей роли партии и лично товарища Сталина, а потом Хрущёва и далее по списку). Он удачно женился, у него было трое детей и все получили блестящее образование и заняли не менее прочное место в обществе. В квартире родителей Спирита, той самой, полученной Германом Альбертовичем и доставшейся матери Спирита в качестве приданого, я видел его портрет. Это от него у Спирита большие тёмно-серые глаза, обрамлённые длинными густыми ресницами, которые даже без макияжа кажутся подведёнными, только Спирит ещё красивее.

А старшая сестра Германа Альбертовича, Роза Альбертовна Фрисман, была пламенной коммунисткой и предпочла остаться в Германии, считая, что не должна бросать свою страну и дело, в которое она верит. И путь её был, без сомнения, героическим, но коротким и печальным. Её следы потерялись где-то между Дахау и Маутхаузеном в тридцать восьмом году.

Герман Альбертович умер два года назад в возрасте девяноста трёх лет, до последнего дня находясь в сознании. На его похоронах была масса высокопоставленных чинов, за гробом несли его награды, около его квартиры теперь висит бронзовая мемориальная табличка – впрочем, этот тот дом, где мемориальные таблички – не редкость. И перед смертью он завещал определённую сумму денег, а также права на все издания и переиздания своих работ тому из Фрисманов, кто съездит в Дахау и Маутхаузен и положит там цветы. Как рассказал мне Спирит, в последние годы прадед часто вспоминал сестру. «Она была намного лучше меня… И за это её убили», – вот что он любил повторять.

И теперь, по его завещанию, Спирит ехал сначала в Австрию, потом в Германию. А я ехал вместе с ним. Так просто, из интереса.

Если меня кто-нибудь когда нибудь спросит, что нужно сделать, чтобы освободить свои мысли из хождения по замкнутому кругу, я посоветую съездить посмотреть мемориал узникам фашизма на месте конценрационного лагеря. Только вот того, что мысли не перейдут на другой круг, не менее мрачный, я не гарантирую. Я не гарантийная контора.

Когда мы стояли там… Нет, словами этого не описать. Можно долго, подробно, как старательный шестиклассник, описывать, составляя сочинение-каталог «Как я провёл эти каникулы». Но что я там почувствовал…

Когда мы стояли перед Стеной плача и смотрели на все эти таблички, на меня вдруг обрушился ужас понимания: это происходило. Вот здесь. Вот на этом самом месте. Люди строились, прибывая в лагерь, и видели места, где должны умереть. Просто и буднично. Вот здесь. А сейчас здесь я. Прошедшие десятилетия вдруг показались мне плохой защитой, казалось, стоит только слегка дёрнуться – и я провалюсь в дыру во времени и буду стоять сам, в серой робе с розовым треугольником и буквой «А». Чтобы отвлечься, я смотрел на Спирита, который пугал окружающих длинным плащом и мрачным выражением лица. Я с трудом понимаю немецкий, но на местный гостиничный персонал он ухитрился нагнать изрядного страха и, судя по их виноватым лицам, сделал ответственными за то, что тут творилось шестьдесят лет назад. Спирит держал в руках цветы – четыре тёмно-красные розы. Меня он тоже заставил купить – только белые. По две мы положили к мемориальной доске «Убитым и замолчанным гомосексуальным жертвам национал-социализма» – серому на сером треугольнике. Могильная плита каким-то людям – вроде меня.

Я видел огромное количество разных военных памятников и мемориалов. Откуда сейчас это жуткое чувство? Мне хотелось бежать оттуда. Мне казалось, я смотрю на скелет какого-то древнего монстра. Да, он мёртв и больше не жрёт людей… сейчас… Но монстры воскресают. Или просыпаются.