Любовь без поцелуев (СИ)

Я правда не знал, как это описать. Это ошеломительное чувство, когда кто-то рядом с тобой умирает. Вот так, внезапно. Самоубийство. Как это страшно – у меня никто никогда не умирал, кроме аквариумных рыбок. Смерть – это что-то из другой оперы. Это показывают по ТВ, это какая-то жуткая стихия – вроде цунами, но вы видели цунами на Москве-реке? Смерть была там, в Маутхаузене, там ею дышало всё – дома, стены, таблички. Смерть не имела права приходить в мой класс за четыре месяца до выпускного! Анникова не имела права умирать! Они все не имеют права умирать! Ясна Пани, Киселёва, наша директриса! Алькатрас, Люк, Лея, Бладберри! Мой отец, Стас, Спирит!

– Но ты здесь точно ни при чём, – закончил я свою путаную речь.

– Ты не понимаешь, – Спирит выстраивал паутинные линии из крупиц соли на чёрной блестящей поверхности стола, – ты эгоист и даже никогда не пытался этого скрыть. Ты всегда был эгоистом, – он поднял на меня тёмно-серые глаза, и смотрели они жутко, – ты всегда был малолетним инфантилом.

– Что? А пошёл ты…

– Представь себе мир, где никого нет. Ни отца, ни меня… Никого. Ни родных, ни денег. Как бы ты жил в таком мире, а? Где некому о тебе позаботиться?

– Да пошёл ты, псих грёбаный! Ты совсем крышей поехал от своих заморочек!

Мне не хотелось его слушать, ненавижу, когда ещё и Спирит меня воспитывает. Я бросил вилку, она соскользнула с тарелки, грохнулась на пол – придёт женщина – и пошёл в прихожую. Спирит последовал за мной и молча улыбался, глядя, как я одеваюсь. Он наклонил голову к плечу и длинные волосы падали ему на грудь.

– Жизнь или шпильки, Макс? Я бы мог её спасти, а была бы она мне благодарна? С протезом, после химиотерапии – вся её привычная жизнь, которую она слепила из глянцевых страниц, пошла бы прахом. Всё то, чем она жила, оказалось бы за бортом. Нужно было бы начать жизнь сначала, поменять приоритеты, а это и здоровому человеку сложно, правда, Макс?

– Ты псих! – я ушёл из квартиры, думая, где бы и чем догнаться.

***

– Макс, ты какого опять… – отец оказался дома, а мой нетрезвый вид можно было разглядеть и без увеличительного стекла. – Ты… Ты…

– Нас отпустили, – я вдруг понял, что без шапки. Я её у Спирита оставил? – У нас девочка в классе жизнь самоубийством покончила.

– Ох, господи боже, – отец сжал виски руками. – Как же так… Опять одна из этих подружек Сенкина?

– Он Фрисман теперь, забыл? И нет, – я разделся, бросил сумку, выключил плеер. – Это Анникова. Помнишь её? Ты ей ещё добро дал на моё спаивание? У неё нашли рак, нужно было ногу ампутировать. Вот такие дела!

– Ох, боже, как нехорошо… – вид у отца был потрясённым, – неужели же нельзя было вылечить?

– Можно, – я прошёл на кухню, алкогольная дымка слегка развеивалась, хотелось либо есть, либо продолжать, – только вот жить бы ей пришлось без ноги!

– Вот дура-то! – отец прошёл за мной и сел за стол. Я принялся рыться в холодильнике. Печенка в сливочном соусе… Фу. Какой-то унылый салат с зелёным перцем… Нет, такое я не ем. Это что ещё за вообще? Мёдом пахнет, десерт, что ли, какой-то?

– Не ешь, это Светина маска для волос! – предупредил меня отец. – Ну надо же, а такой умной девочкой казалась, совсем взрослой уже была… И так глупо… Ну и что, что без ноги, вон, после войны многие возвращались, кто без одной, кто без двух, и вообще! И такую страну построили! А вы… Что за поколение? – он закрыл лицо руками.

– Ой, не начинай по десятому кругу «наши отцы были героями, мы все такие чудо-пионеры, а вы злобные инопланетные захватчики, а не наши дети!». Я это тысячу раз слышал, – я принялся интенсивнее потрошить холодильник, кое-как отрезая от всего подряд ломтики. Ветчина, сыр, рыба – неважно. – А девяностые нам американцы устроили, да-да. А вы нормальными были, все до единого. И сейчас тоже.

Ненавижу эти разговоры, да что за день такой сегодня, вся душа наизнанку!

– И конечно, – я взгромоздил всю собранную еду на одну тарелку и пошёл в сторону своей комнаты. Дёргалось что-то внутри, выедало до самого донышка. Чёртов февраль! – Ты у нас прямо образец нормы. Попросить другого мужика, чтобы он изнасиловал твоего сына, чтобы тот, видите ли, ориентацию сменил, это же, блядь, пиздец как нормально!

Вот и выговорился.

– Макс, не матерись… Что?!

Я уже закрыл дверь и сел прямо рядом с дверью. Не было сил пройти последний десяток метров до стола, поставить тарелку, включить комп, нормально поесть… Выпить – я ведь храню выпивку у себя в комнате, «мой мини-бар», так я его называю – чемоданчик с кодовым замком, простеньким таким… Никаких сил…

– Макс, ты что имел в виду? Ты к чему это сейчас сказал? – мой отец сопровождал свои слова ударами в дверь. – Максим, я сейчас парней вызову, они тебе дверь выставят, нахер, если ты голос не подашь!

– А то ты не знаешь!

Я сидел у двери, держал в руках оливку, фаршированную анчоусом, и никак не мог её съесть.

– Я про интернат и про твоего дорогого друга, Павлюка Григория Николаевича! А он тебе отчитался?! Сказал, что справился?! Поздравляю, батя, ты лох, тебя наебали!