Любовь и ненависть

— Именно, лучший, — вполголоса бросил Гогатишвили и взглядом пригласил меня в крохотную комнатушку, в которой хранилось оружие. И взволнованным шепотом продолжал: — Настоящая фамилия его Апресян — главный поставщик гашиша в Москву. Да, да, тот самый. Мы вчера ожидали его на вокзале, а он, гад, где-то пересел на другой поезд и ловко провел нас. Какая досада! — сокрушался Гогатишвили.

— Считай, что тебе повезло, — успокоил я. — Есть адрес, где он остановился. Вот…

— Что адрес! Таких адресов у него десятки. Где он может быть сейчас? Где его товар? Ну хорошо, Платоныч, нет худа без добра. Я иду к себе, попытаюсь связаться с ребятами из МУРа. И надо, конечно, наведаться к нему на Лесную. Если он сегодня приехал, может, и не успел реализовать свой товар.

— Найдешь ветра в поле, — проговорил Нил Нилыч. Это была его привычка по-своему и как бы про себя комментировать факты и события. — Видела баба иголку в сене.

Гогатишвили поспешно удалился. А мне некогда было задумываться над ястребом, которого нам не удалось посадить в клетку. Звонили телефоны, приводили задержанных, главным образом пьяных, иногда потерявших человеческий облик, грязных, подобранных на мостовой. Звонок. Снимаю трубку. Возмущенный и такой самоуверенный женский голос:

— Товарищ Ясенев, с вами говорит преподаватель литературы спецшколы Долина-Корнеева Наталья Петровна. Мой сосед по квартире, известный вам алкоголик и дебошир, некий Терехов, снова явился домой вдрызг пьяным и устроил нам подлинный погром. Разбил телевизор и грозится устроить Варфоломеевскую ночь. Я очень прошу вас, пожалуйста, уймите этого бандита, избавьте нас от его террора. У меня сейчас в гостях находится журналист… — Она умолкла, чтобы перевести дыхание, и уже через несколько секунд в трубке — мужской голос:

— Товарищ дежурный, журналист Запорожец-Задунайский говорит с вами. Пожалуйста, примите меры. Ведь это черт знает что! Он оскорбил…

— Хорошо, говорите адрес, — быстро перебил я. И, записав адрес, обратился к Думнову: — Пожалуйста, Нил Нилыч, пойдите сами, это рядом. Доставьте известного алкоголика и дебошира Терехова Михаила Ивановича. Знаете такого?

— Что-то не помню.

— И я не знаю, — вслух произнес я. — Почему же известный?.. Ну, в общем, разберемся. И соседку с двойной фамилией пригласите. Да смотрите поделикатней, там журналист сидит у этой соседки. Еще напишет, чего доброго, и пойдут объяснения-расследования.

— Пускай пишет, будь что было, терпи кобыла, — проговорил Думнов, удаляясь.

Не прошло и четверти часа, как в дежурке появились сопровождаемые Нилом Нилычем Терехов Михаил Иванович и его супруга. Их соседка Долина-Корнеева идти в отделение отказалась, потому что у нее гость, тот самый журналист, Запорожец-Задунайский. Терехов, плотный, широкий в плечах, круглоголовый мужчина лет сорока пяти на вид, не был похож на пьяницу и дебошира. Правда, мускулистые руки его, розовые, с короткими толстыми пальцами, дрожали, но это от чрезмерного волнения. Нил Нилыч был чем-то раздосадован и смущен, доложил без особого энтузиазма негромко и как-то но очень ясно:

— Никакого там дебоша не было. Обыкновенная ссора соседей.

— Диспут. Идеологический диспут, — тяжело дыша, дрожащим голосом произнес Терехов. Супруга одернула его: мол, помолчи, пока тебя не спрашивают. Но и старшина замолчал, видно было, что ему больше нечего сказать. Тогда Терехов снова не удержался: — Это наглость, товарищ капитан. Обнаглели на всю катушку…

— Погоди, Миша, — снова одернула жена вежливо, сочувственно. Что-то кроткое, тихое было и в ее глазах и во всей фигуре. Супруга Терехова, как выяснилось, работала сестрой в больнице, а сам Михаил Иванович — на номерном заводе мастером. — Здесь люди понимающие, разберутся, где правые, где виноватые, — добавила она.

— Вы разбили телевизор? — в упор спросил я Терехова.

— Да, разбил, — ответил он. Лицо его пылало. — Мой телевизор, что хочу, то и делаю с ним.

— Расскажите, зачем и при каких обстоятельствах вы это сделали? — несколько мягче попросил я. Я почему-то считал, что он разбил телевизор, принадлежащий соседке.

— Ты спокойней, Миша, не спеши, товарищи поймут, — снова заботливо посоветовала супруга. А он, этот Терехов, положив на барьер свои крепкие, в ссадинах руки, начал сначала тихо, очевидно стараясь таким образом сдержать волнение и гнев. Чувствовалось, что он весь кипит от какой-то безысходной неоплаченной обиды: