Любовь к трем цукербринам

в самом этом сумеречном состоянии духа, раз--

личавшемся по интенсивности от шторма до

ряби — которое полностью лишало ум его, так

сказать, отражательной способности, пряча от

человека небо вечности с его великими звезда-

ми. Я догадывался, что именно для этого миро-

вые эмиссионные банки и финансируемая ими

культурка и поддерживают так называемый

«прогресс», этот вечно тлеющий конфликт меж-

ду равновонючими «старым» и «новым». Веч-

ность не то что брезговала войти в пораженные

клокочущим смятением души. Она просто не

могла.

Зеркало души следовало держать чистым и

ясным — и делать все возможное, чтобы в нем

не начиналась рябь. Поэтому я старался не

причинять зла другим и следовал даже глупым

социальным установлениям, если за их нару-

шение полагалась внутренняя кара. Я помогал

людям чем мог, не делая из этого, впрочем,

фетиша — и вообще был покладистым и до-

брым: это позволяло быстро забывать встреч-

ных.

Разумеется, я не держал зла на сделавших

мне дурное, принимая это просто как одно из

свойственных жизни неудобств. Я не обижался

даже на тех, кто сознательно стремился меня

оскорбить и унизить, видя в этом трогательную

попытку набиться мне в знакомые.

Помогало мне, в частности, то обстоятель-

ство, что я отчетливо понимал: в России «вос-

становление поруганного достоинства и чести»

быстро приводит на нары в небольшом воню-

чем помещении, где собралось много полных

достоинства людей, чтобы теперь неспешно ме-

риться им друг с дружкой. Мне никогда не хоте-

лось составить им компанию из-за химеры,

которую они же и пытались инсталлировать в

мой ум.

При первой возможности я старался отойти

от плюющихся подобными императивами граж-

дан как можно дальше. Я научился различать

конструкции, собранные ими в моей психике в

мои бессознательные годы. Поэтому у меня без

особого усилия получалось замечать в своей

душе приступы ненависти, столь характерные

для нашего века, и я почти никогда не позволял

им обрести для себя рационализацию, превра-

щающую людей в русофобов, либералов, наци-

оналистов, политических борцов и прочих аре-

стантов.

Я ни разу не испытывал искушения гордо

посмотреть в глаза идущему мимо гостю столи-

цы или укусить добермана за обрубок хвоста.

У меня не было ни политической программы,

ни травматического пистолета. Я позорно укло-

нялся от революционной работы и не видел в

показываемом мне водевиле ни своих, ни чу-

жих, ни даже волосатой руки мирового кагала.

Куски распадающегося мяса, борющиеся за

свою и мою свободу в лучах телевизионных со-

фитов, не вызывали во мне ни сочувствия, ни

презрения — а только равнодушное понимание

управляющих ими механизмов. Но я всегда ста-

рался сдвинуть это понимание ближе к сочув-

ствию — и у меня нередко получалось.

Я не смотрел телевизор и не читал газеты.

Интернетом я пользовался как загаженным

станционным сортиром — быстро и брезгливо,

по необходимости, почти не разглядывая ро-

спись на стенах кабинки. И к двадцати пяти го-

дам тревожная рябь в моей душе улеглась.

ЗЕРКАЛО

В жизни всякого молодого человека есть

огромные равнины скуки. Ничего не происхо-

дит, ты цепенеешь, как дерево в июльский пол-

день, и кажется, что «сейчас» никогда не сдви-

нется с места. В эти минуты мы и принимаем

свою главную позу — главную не из-за какого-

то присущего ей смысла, а потому, что именно

такими вечность фотографирует нас на память.

Она чаще всего запоминает нас молодыми.

Для меня эта вечная фотография выглядит

так: парень в сером кимоно (оно было мне очень

велико и служило чем-то вроде домашнего ха-

лата) сидит в полулотосе перед старым зерка-

лом в дубовой раме. Зеркало таких размеров,

что больше похоже на калитку. Подложка стек-

ла уже стала окисляться, или что там бывает со

старыми зеркалами, и по ней веером расходятся

черные пятна. Но мне это не мешает — там,

куда я гляжу, со стеклом все в порядке.

Я делаю упражнение «циклоп», описание

которого нашел в коробке № 1 — в рассыпаю-

щейся от ветхости брошюре (мелованная бума-

га, синий шрифт с ятями, 1915 год).

Упражнение заключается в том, что йогин

(меня ужасно волновало это слово) садится пе-

ред зеркалом на расстоянии чуть меньше метра

(точная дистанция подбирается эксперимен-

тально) и скрещивает глаза таким образом, что

их отражения раздваиваются — пока отражение

правого глаза не накладывается на отражение

левого точно над переносицей. Сделать это про-

сто, сложнее долго удерживать отражения в та-

ком ракурсе. Но при известной практике можно

научиться. Результат упражнения, утверждала

брошюра — развитие ясновидения.

Я не особо верил в ясновидение, конечно.

Но меня развлекало происходящее. Довольно

скоро из зеркала на тебя начинает смотреть

очень глубокий, странный и удивительно ре-

альный глаз, уже не совсем твой — по своей гео-

метрии он представляет собой нечто среднее

между правым и левым. А потом ты вообще пе-

рестаешь видеть что-то кроме него, поскольку

иначе невозможно удерживать его в фокусе.

Если делать это упражнение долго — а я иногда

просиживал перед зеркалом часами,— глаз на-

чинает понемногу оживать.

Через него поочередно проходят все возмож-

ные человеческие выражения: презрение, гнев,