Любовь к трем цукербринам

без всякого особенного выражения. На незна-

комцах были длинные накидки из сероватой

ткани, которые идеально подошли бы и совре-

менному хирургу, и древнему египтянину.

Они делали с моей восковой копией что-то

странное. Сначала один завязал мне глаза ши-

рокой полотняной лентой. Потом он же приле-

пил в центр моего лба большой открытый глаз.

Второй участник процедуры наложил мне на

шею под кадыком другую восковую заготов-

ку — красные полуоткрытые губы. А затем пер-

вый приклеил на мое солнечное сплетение

бледное восковое ухо. Каждый раз, когда их

руки трогали моего двойника, я чувствовал при-

косновение — на лбу, на шее и в районе груди.

Закончив, оба они повернулись к зеркалу,

синхронно поклонились ему — и так же син-

хронно сказали:

— Киклоп!

Я понял — они обращаются ко мне, а слово

«Киклоп» значит то же самое, что «циклоп».

Просто это было старинным произношением.

Мне показалось, что моих ушей достиг какой-

то древний звук, носящийся над миром со вре-

мен Трои — если не дольше.

Я уже знал, кто эти люди в масках. Это была

Свита. Но мне не следовало пока думать о них,

чтобы не тревожить их зря своими мыслями.

Это я знал тоже.

Дальше была чернота.

Придя в себя (я спал почти до середины сле-

дующего дня), я понял, что мои проблемы не

кончились.

Какое там.

На простыне передо мной лежало выпавшее

из подушки перо. Обычное перо.

Мой ум, оттолкнувшись от него, скакнул в

зловонный ад птицефабрики, вынырнул в ее

дирекции (где царило не меньшее зловоние,

только другого рода) — и, после нескольких

безумных кульбитов в чужих головах, открыл

тайну одного забытого громкого убийства (и за-

одно — тайну убийства исполнителя: совсем

тихо, через удушение). Вслед за этим в мое со-

знание с кудахтаньем и вонью ворвалось мно-

жество корпоративных секретов российского

бизнес-сообщества, от которых я точно так же

не успел увернуться...

Но я уже знал, что мне следует сделать.

У меня имелась на этот счет спокойная и уве-

ренная ясность, вынесенная из глубин сна. Я не

помнил, привиделось мне такое решение или

кто-то его мне внушил — но я понимал, что это

единственный оставшийся выход.

Мне надо было совсем отбросить сопротив-

ление и позволить миру полностью заполнить

мой ум. Следовало не отталкивать протыкаю-

щие мое сознание смысловые лезвия, а пустить

их в себя — все сразу. Я знал, какого рода уси-

лие потребуется. Это было примерно как выйти

из-под протекающего навеса под дождь. Или

как прыгнуть из ледяной стужи в чернеющую

на льду прорубь.

Выбора у меня на самом деле не было — ина-

че моя жизнь стала бы невыносимой. Любое пе-

рышко в поле моего зрения могло разорвать

мне череп. Я не смог бы всю жизнь фехтовать с

этими крадущимися ко мне со всех сторон от-

кровениями — они превратили бы меня в поду-

шечку для булавок.

Надо было решаться. И все-таки я провел в

сомнениях всю первую половину дня.

Мне дал пинка холодильник, куда я полез за

едой (я не знал, что корейский сборочный кон-

вейер так похож на ленту выдачи багажа в про-

винциальном аэропорту, а работающие на сбор-

ке люди так фундаментально несчастны).

Душ окатил меня страшной правдой о состо-

янии районного водопровода (после чего у меня

возникло желание вымыться еще раз какой-ни-

будь другой водой).

Даже дверь в ванную успела сообщить мне о

пьянстве, которому предаются усатые и крас-

норожие инженеры испанских мебельных фа-

брик, из-за чего неправильно просушенный лак

трескается потом мелкой сеткой.

Творог и итальянское оливковое масло (не

вполне оливковое и не очень итальянское — ита-

льянской на сто процентов была только мафия,

подогнавшая из Туниса левый танкер с кано-

лой²) проделали такой мучительный и не всегда

гигиеничный путь к моей тарелке, что я не знал,

как буду их есть дальше. А чай... Нет, лучше бы я

не видел, кто и как сгребает его в кучи.

В общем, выглядело это так, словно мир пе-

рестал меня стесняться — и показал мне свой

срам. Даже не срам, а все свои бесчисленные

срамы: разложил перед моим лицом тот самый

многочлен, который так ужасал, помнится, за-

интересовавшихся математикой красных кава-

леристов. Но с ними это происходило в анекдо-

те, а со мной — в реальности. Мало того,

многочлен бил меня своими отростками со всех

сторон, стоило мне лишь чуть-чуть потерять

бдительность.

Ясновидение было адом. Следовало сдаваться.

Я догадывался, что пути назад не будет. По-

следние секунды перед моим прыжком в неиз-

вестное были по-настоящему страшными — они

походили на ступени, по которым я поднимал-

ся на эшафот. Как любого смертника, меня тя-

нуло оглянуться — и последним приветом из

покидаемого мною мира, помню, оказался ле-

жащий на углу стола айпэд. Пропитанный такой

американо-китайской потогонной безысходно-

стью, что я даже как-то перестал переживать за

себя лично.

И я шагнул прямо в точку невозврата: от-

бросил свой невидимый щит и позволил миру

заполнить меня целиком, со всех сторон и

сразу.

ПРОРОК

Поэты тоже обладают подобием всезнания и

ясновидения. Но они не смотрят на мир из окна

своей башни, а валяются на поэтической ку-

шетке, глядя в потолок, куда падают отблески

столь милых им закатов. По этой причине они

отражают происходящее за окном очень свое-