Любовь колдуна

Из глаз Ромашова брызнули слезы, но на них никто не обратил внимания, а сам он не мог бы сказать, плачет из-за нашатыря или все же оплакивает этих двоих, к гибели которых он был причастен. Или правильнее сказать – в гибели которых он был виновен?

Мысль о том, что один из этих трупов – Лиза, не укладывалась в голове. Что касается Грозы… Было, да, было время, когда Ромашов ненавидел Грозу так, что искренне желал ему смерти, однако сейчас не ощущал ничего: ни радости победы, ни горечи поражения, – ничего, кроме пустоты и озноба, который все усиливался, так что Ромашов буквально стучал зубами, когда подтверждал, что видит перед собой Егорова Дмитрия Александровича и его жену, Егорову Елизавету Николаевну.

Потом, выйдя из анатомического театра, отдышавшись на свежем воздухе и несколько собравшись с силами, он вяло удивился, что на опознание привезли именно его, знавшего Егоровых много лет назад, сотрудника другого подразделения, чья работа почти не пересекалась с их работой, а не кого-нибудь из 9-го отдела. Мелькнула мысль, что агенты, посланные им за Грозой, все же вспомнили, кто отдал им этот приказ, и теперь за него крепко возьмутся… но тотчас Ромашов догадался, что вызвали его именно потому, что он работает не у Бокия. Да-да, именно по этой причине он был доставлен на опознание тайно, среди ночи. И этим, можно не сомневаться, дело не кончится…

Сержант отвез его домой и сообщил, что товарищ комиссар госбезопасности третьего ранга будет ждать его в своем служебном кабинете ровно в девять часов на оперативном совещании. Легко было догадаться, что оно окажется посвящено операции на Малой Лубянке, которую еще не разбирали со всеми ее участниками, как очень любил делать начальник 2-го отдела.

Он снова не ошибся…

Москва, Сокольники, 1918 год

Совсем так же, как раньше, в городе, и на дачу к Николаю Александровичу приезжали люди, привозили городские новости, порою даже успевая раньше газет. От гостей узнали, что второго, то есть пятнадцатого мая, в полночь по московскому времени вся Россия должна поставить стрелку часов на час вперед и отныне исчислять время не по петроградскому, а по московскому меридиану. Гости же сообщили, что появились первые распоряжения о перемене названий московских улиц. Пресня Большая будет именоваться Красной Пресней, Горбатый мост – Мостом 1905 года, Немецкая улица – улицей Баумана и так далее.

Впрочем, гости являлись вовсе не для сообщения совдеповских новостей, а для каких-то секретных разговоров с Трапезниковым.

Когда они приезжали и усаживались в «кабинете», ребят из дому выставляли. В хорошую погоду они уходили в лес – собирали землянику, которой в этом году уродилось невероятное количество. Местные жители уверяли, что и клубники в садах будет немерено. В дождливую погоду приходилось просить приюта у хозяина – старого учителя Викентия Илларионовича Кузьмина. Он преподавал ботанику, а потому все его комнаты были уставлены полками с книгами. Однако здесь были не только иностранные книги с непонятными именами, но и – во множестве! – книги русских писателей.

Как только приходили к Кузьмину, Лиза немедленно выбирала себе какую-нибудь книжку и утыкалась в нее, устроившись в уголке дивана. Павел тоже брал книгу и садился поблизости. А Гроза вгрызался во «Внушение» Бехтерева, которое всюду таскал с собой и читал, читал, читал до помутнения в глазах, до даже отвращения – и при этом против воли восхищаясь гениальностью этого человека, который так легко, просто и свободно рассуждал о величайших тайнах человеческого разума, а главное, разъясняет ему, что происходит, когда он, например, «бросает огонь». Внушения! Для всего этого использовались разные виды и способы внушения!

А когда в голове начинало мутиться от переизбытка мудрости, Гроза исподтишка поглядывал на Павла, который только делал вид, что читает, а сам не сводил глаз с Лизы.

Если бы Гроза не знал, что Николай Александрович строго-настрого, под страхом изгнания из дома, запретил всем троим практиковаться в отработке своих способностей друг на друге не во время занятий под его руководством, он бы решил, что Павел пытается передать Лизе свои мысли, таким напряженным и страстным делался взгляд его ярко-синих глаз, так заострялось лицо, так стискивались губы… даже пот выступал на лбу! Но Лиза, которая на занятиях воспринимала любой мысленный посыл с необыкновенной легкостью и точностью, сейчас была словно отгорожена незримой стеной от взглядов Павла и продолжала самозабвенно читать. Однако стоило Грозе посмотреть на нее, как ресницы ее опущенных в книгу глаз начинали подрагивать, легкая краска заливала бледное лицо, а пальцы нервно теребили косу.