Любовь колдуна

– Ольга, вам нужна работа, а нам нужен кто-то, чтобы помогать управляться с ребенком, – выпалил Василий Васильевич. – Что девочку, что вас нам Господь послал, не иначе! У нас свободная комната есть. Мы ее хотели детской сделать – так она и будет детской! Устроитесь там вместе с малышкой. Пропишем вас, так что не беспокойтесь ни о чем. Насчет жалованья договоримся, вы не сомневайтесь! Да, и котенок ваш пусть остается, хорошо?

Ольга слабо улыбнулась. Хоть именно этого она и ждала всем сердцем, всем существом своим, но все же не вполне еще верила, что все вышло именно так, как она надеялась и мечтала. Растерянно кивнула:

– Спасибо вам… Спасибо большое!

– Это вам спасибо! – вскричала Анастасия Степановна. – Вы нас просто спасаете!

– А главного я не спросила, – улыбнулась Ольга. – Как зовут вашу девочку?

Васильевы растерянно переглянулись. Похоже, они даже не успели об этом подумать!

– Я думала, может быть, тоже Дариной ее назвать, – тихо сказала Анастасия Степановна. – Но я слышала, что это дурная примета – назвать ребенка именем недавно умершего.

– Дурная, в самом деле, дурная, – горячо подхватила Ольга.

– Мы, когда рождения ребенка ждали, все спорили, как назвать, если родится девочка, – вспомнил Василий Васильевич. – Жена хотела Дариной, а я – Евгенией. Тогда вышло по ее. Так может быть, теперь…

– Как вы думаете, Оля? – робко взглянула на нее Анастасия Степановна. – Хорошее имя?

Ольга ничего не сказала, только кивнула. Боялась – если заговорит, то просто разрыдается от счастья…

Москва, 1937 год

За Ромашовым пришли ночью.

За всеми всегда приходили ночью. В том числе и за теми, кто сам служил в НКВД и даже ГУГБ. Никто не задавался вопросом: за что? Объяснят там, куда отвезут. При этом ты узнаешь о себе очень много нового!..

Ромашов видел в окно черную «эмку» у подъезда и знал, что сейчас очень многие его соседи замерли около своих окон и гадают, в чью дверь позвонят и кого увезут на сей раз. Ромашов был уверен, что это пришли за ним, и не ошибся.

Раздался звонок.

– Кто там? – спросил он, поспешно натягивая галифе и едва справляясь с судорогой, стиснувшей горло.

Незнакомый голос вежливо назвал его по имени-отчеству и добавил:

– У меня к вам поручение от товарища комиссара госбезопасности третьего ранга.

В первую минуту Ромашов подумал о Бокии. Но нет, Бокий никак не мог бы послать сюда своего порученца. Свои отношения с Ромашовым он держал в строжайшем секрете. Да и по имени-отчеству его никогда не называл, только Ромашовым или Нойдом. Конечно, речь идет о Николаеве-Журиде, начальнике оперативного отдела!

А еще, скорей всего, речь ни о ком не идет. Это просто предлог для того, чтобы заставить его открыть дверь. Хотя обычно, кажется, говорят: «Вам телеграмма». Может быть, ему так не сказали, потому что знают: он один как перст и ждать ему телеграммы совершенно неоткуда.

Ромашов глубоко вздохнул, включил свет в прихожей и повернул рукоятку английского замка.

На пороге стоял незнакомый молодой человек с петлицами сержанта госбезопасности и двумя красными нарукавными «галками»[46].

Ромашов удивился.

Сержант был один, и, насколько можно было видеть, никто не прятался на площадке. Не исключено, конечно, что другие агенты затаились этажом ниже или выше. Или и там, и там.

Он с трудом подавил желание вытянуть шею и заглянуть в лестничный пролет.

– Мне надо собраться, – сказал Ромашов, вернее, попытался сказать. В глазах сержанта мелькнуло понимание, что его появление неправильно понято, и он поспешил уточнить:

– Товарищ лейтенант госбезопасности, вам придется поехать в морг для опознания.

Так это не арест?!

В первое мгновение Ромашов почувствовал такое облегчение, что у него даже ноги задрожали. Потом стало стыдно, что он стоит перед этим сержантом в нательной рубахе и босиком. Хотя спасибо, что хоть штаны сообразил надеть! И тут наконец-то вернулась способность соображать, и он догадался, кого ему придется опознавать в морге…

Когда Ромашов только взглянул на эти два голых неподвижных тела, лежавших на белых мраморных столах, ему показалось, что это какие-то незнакомые мужчина и женщина, которых зачем-то принесли в это промерзлое, гнусно воняющее формалином помещение. Он ведь никогда не видел Грозу и Лизу раздетыми, а их лица сейчас были изуродованы пулями. Однако он все-таки узнал Грозу по сросшимся, словно бы постоянно нахмуренным бровям, а Лизу по родинке в уголке рта и темно-русым косам.

Показалось ему, или волосы Лизы в самом деле потускнели после смерти? Ромашов старательно разглядывал их, стараясь не смотреть на сведенное предсмертной судорогой лицо и покрытое ранами тело, и чувствовал, как во рту копится мерзкая слюна, имевшая привкус не то железа, не то крови. Голова вдруг пошла медленным, тошнотворным кругом…

Врач заметил его состояние, взял за плечи и подтолкнул к ведру, стоявшему в углу, а потом, когда Ромашова вывернуло и он наконец перестал дергаться над ведром, дал марлевую салфетку – утереться, да еще поднес к его носу ватку, пахнущую нашатырем.