Любовь Куприна

Саша довольно часто перебирал сложенные здесь письма от маменьки. Некоторые любил перечитывать, удивляясь всякий раз, как Любовь Алексеевна умела начать свое повествование таким образом, что уже нельзя было от него оторваться и следовало непременно дочитать его до конца. Речь как правило шла о печальных обстоятельствах ее жизни, о различных недугах, о больных ногах, о смерти подруг по Вдовьему дому, о том, что выстаивать воскресные службы целиком ей все трудней и трудней, а еще о том, что она чувствует приближение своей кончины. Куприн все знал тут практически наизусть, но не мог оторваться от этого однообразного перечисления скорбей, как будто бы они выпали не на долю маменьки, а на его собственную.

Он давно уверовал в то, что перенесенные им страдания и унижения и есть настоящая правда. Более того, пережитое и сохраненное на бумаге имело право стать истинной, а никакой не выдумкой, как многим казалось. Вот поэтому-то чтение писем Любови Алексеевны и доставляло Саше такое удовольствие – удовольствие погружения не в то, что было на самом деле, это он знал и без маменькиных сочинений, а в то, что должно было быть.

Уверовал без сомнения!

Без страха и смятения!

Изгнав всяческое недоверие!

Научился находить вдохновение не в обыденном и повседневном, а в том, что осмысливается и лишь с течением времени становится явью.

Конечно, помнил слова маменьки из одного ее письма: «Александр, прошу тебя, когда наступит время, разыщи ее».

Вот и обретены слова, с которых можно начинать повествование о новой жизни Александра Ивановича Куприна – «настал урочный час».

Получается, что, когда раньше придумывал для времени различные наименования – время действия или бездействия, время печали или радости, время сна или бодрствования, время глупости или мудрости, боясь при этом пропустить его наступление, ошибался всеконечно. Не верил в то, что наступление озарения предопределено.

И вот ночью, на окраине Петербурга, в комнате, напоминавшей чулан, оно пришло.

Саша тут же разыскал письмо, в котором шла речь о казни террористов, перечитал его несколько раз, и на следующий день отправился на Гороховую…

В то утро Куприн шел по городу и находил его пристально наблюдавшим за ним, будто бы Петербург догадывался о том превращении, которое произошло с подпоручиком, и, разумеется, не одобрял его, видя в нем проявление вольнодумства, однако хранил равнодушное молчание на сей счет.

Молчание площадей, проспектов, набережных, улиц, идущих навстречу прохожих, извозчиков с до неба поднятыми лохматыми воротниками.

Да, это равнодушный город, в котором никому нет до тебя дела. Ты можешь упасть на мостовую и забиться в припадке падучей, можешь поскользнуться и оказаться в воде, можешь, наконец, просто идти сквозь толпу, держа в руке окровавленный нож или револьвер, но никто не поможет тебе и не остановит тебя, все будут проходить мимо, делая вид, что ничего не замечают. А, может быть, и вправду они ничего не видят, кроме собственных ног, обуви, шуб, шинелей, юбок, который мотаются из стороны в сторону под действием монотонного и равномерного движения? Думается, что спешка является всему виной, а еще страх оглянуться по сторонам, чтобы не дай бог не стать свидетелем чего-либо непристойного, соблазнительного или безобразного.

Нищий справляет нужду в подворотне.

Женщины украшают себя цветами в витрине магазина.

Собаки лакомятся объедками с выгребного обоза.

Тут-то Куприн и вспомнил, что со вчерашнего дня ничего не ел. Может быть, поэтому ему в голову и лезли такие мысли, от которых мутило, все вокруг вызывало раздражение, казалось враждебным? Заставлял себя поверить в то, что прохожие, попадающиеся ему на пути, весьма любезны и милы, что они непременно помогут, случись с ним беда или несчастный случай, но вновь и вновь находил уверение в том, что их несет мимо него волна неостановимого времени, и они вовсе не виноваты в собственном безразличии и жестокосердии, потому что соблюдение страха проглядеть урочный час и есть инстинкт самосохранения, заложенный в самой природе человеческой.

Ведь он и сам такой же!

Сам зачастую проходит мимо!

Сам ненавидит уродство и всячески бежит его со всех ног!

Проносится мимо него!

Сейчас ноги несут подпоручика К по Невскому проспекту, потом он сворачивает и бредет по прилегающим улицам, по проходным дворам, оказывается в Мучном переулке, почему-то запомнил именно это название, инстинктивно обнаруживает трактир, расположенный на первом этаже жилого пятиэтажного дома, и заходит в него на запах еды.

С яркого света – да в темноту.