Любовь Куприна

– Редкий экземпляр человеческий! – повторял Александр Иванович, слушая, как с каждой нотой Севрюгин проваливался все глубже и глубже, как словно бы пробирался в кущах, погружался в преисподнюю, откуда его голос звучал колоколом-благовестником.

Полуночного гостя Мария Карловна встретила неприветливо и сразу в дверях сообщила Куприну, что издательство давно ждет его очередной рукописи, что все сроки прошли, что он обещал сдать рассказ еще на прошлой неделе, но так и не сел за работу.

Все повторилось снова, а тоска и неволя сковали так, что захотелось выть.

Нет, не мог объяснить Маше именно сейчас, когда в голове еще звучал бас протодиакона, что задуманный им рассказ никуда не годится, и писать он его не будет, потому что придумал новый, но время его перенести на бумагу еще не наступило. А для того чтобы за него сесть, ему нужны новые впечатления и новая энергия, которую дает живая жизнь – все эти орущие ломовые извозчики, пьяные дьякона, нищенки в грязных безразмерных салопах и стоптанных чоботах, грузчики и путевые обходчики с Николаевского вокзала, циркачи из Чинизелли. Вот именно они и дают ее, наполняют содержанием обыденные сюжеты и неоднократно описанные коллизии.

Ну как это сейчас было объяснить Маше?

«Никак!» – закричал про себя в отчаянии.

А тут еще Петр Севрюгин запел «Утро туманное».

– Прекратите немедленно этот балаган! – Мария Карловна вытянулась, даже встала на цыпочки, побледнела, совершенно, подбородок ее задрожал, и было видно, что она находится в истерическом состоянии.

– Машенька, прости меня, – Александр Иванович опустился перед ней на колени, даже прополз таким образом несколько шагов навстречу жене.

Однако протодиакон не унимался:

Вспомнишь обильные страстные речи,

Взгляды, так нежно и жадно ловимые…

– Довольно! – проговорила Мария Карловна, не разжимая зубов, – убирайтесь вон! Оба!

Пение тут же оборвалось.

Севрюгин попятился к двери, которую еще не успели закрыть, бормоча при этом «помилуй, матушка, за Христа ради помилуй».

– Машенька, ты прогоняешь меня? – в другой раз после подобного вопроса Куприн бы обязательно заплакал, вцепился бы в руку Марии Карловны и не отпустил ее до тех пор, пока она не простила бы его и не взяла свои слова обратно, но сейчас перед Машей стоял другой Александр Иванович.

Резко и довольно молодцевато он поднялся с колен.

Запахнул пальто.

Нахлобучил шапку и стал похож на лихача с Невского – наглого, надменного, словно сошедшего с фотографической карточки, где-то спрятанной среди книг, толстого по-кошачьи ухмыляющегося татарина с висящими что еловый лапник усами и неаккуратно подстриженной бородой.

Подбоченился.

Такой бы вполне мог не то что ударить Марию Карловну, но и задушить ее своими огромными как у кузнеца лапищами, чтобы раз и навсегда прекратить эту ежедневную муку, когда надо постоянно выслушивать замечания и просьбы, жалобы и требования. Ведь так и не смог научиться у Любови Алексеевны унижаться и идти на попятную, убеждать себя в том, что истина постижима только через смирение.

Сдержался, однако.

Зарычал, но тут же и засмеялся громко, развязно.

– Прощайте, Мария Карловна, – прихлопнул ладонью шапку сверху, так что она сползла на самые глаза, и вышел на лестничную площадку, где на ступенях уже спал протодиакон Севрюгин и трубно храпел.

Трубы органа-оркестриона раскачивались в такт его храпу.

Ангел вострубил.

А ведь еще когда они жили во Вдовьем доме, маменька рассказывала маленькому Саше о том, что конец света наступит, когда заговорят животные и вострубит ангел.

И вот теперь он бродил в огромном сказочном лесу, слушал голоса птиц и животных, некоторые из которых выглядывали из-за колонн и с любопытством наблюдали за Александром Ивановичем.

А ведь в любую минуту кто-то из лютых хищников мог наброситься на него и растерзать.

Поеживался от страха, разумеется, как тогда в Зоологическом саду на Кудринской в Москве.

Ходил здесь, останавливался, присаживался на стилобат ближайшей к нему колонны, оглядывался по сторонам и, удостоверившись, что он в лесу один, начинал что-то записывать, не решаясь однако поднять голову вверх, потому как в этом случае он бы мог увидеть высокий сводчатый потолок портика, и понимание того, что это колоннада, а вовсе не чаща никакая, разочаровало бы его совершенно.

Дремучий лес.

Загадочный лес.

Чаща.

Во время одной из таких прогулок по колоннаде Казанского собора к Куприну подошел молодой подпоручик.

Правый рукав его гимнастерки был заправлен за пояс.

Отрекомендовался – Антон Сергеевич Литке.

– Уж простите, Александр Иванович, за вторжение. Знающие люди мне указали на вас и сказали, что вы Куприн.

– Так точно, поручик Куприн.

– Хочу передать вам от штабс-капитана Рыбникова этот блокнот, – Литке протянул записную книжку, при виде которой Александр Иванович оторопел полностью, побледнел, глаза его округлились. Он даже сделал несколько шагов назад, растерянно всплеснул руками и принялся, тряся головой, повторят вполголоса «не может быть, этого просто не может быть».

– Берите, Александр Иванович, Алексей Васильевич Рыбников меня уверил, что вы все поймете.