Любовь Лафайета

Адриенну отнюдь не радовало то, что она оказалась ясновидящей. Её беременность протекала тяжело; она пожелтела, подурнела, целыми днями не вставала с постели, мучась от болей в животе, изнурённая кровопусканиями и пиявками. Бедняжка даже не была на свадьбе Клотильды, чтобы не портить праздник своим бледным видом. И графиня фон Гунольштейн опять в Париже! Всегда весёлая, здоровая, пленительная и элегантная…

Впрочем, Жильбер проводил своё время не с ней, а с Франклином в Пасси. Они составляли планы новой экспедиции в Америку, и Лафайет возобновил осаду Верженна: корабли возьмём в Лорьяне, обмундирование и оружие закупим в Нанте, из королевского полка сформируем отряд, захватим батальон гренадер, я возьму отпуск и снова надену американский мундир, раз уж мне нельзя остаться во французском и командовать нашими офицерами… "Как бы ни был я счастлив во Франции, обласканный моим отечеством и королём, я так привык находиться подле Вас, я связан с Вами, с Америкой, с моими товарищами по оружию такою любовью, что момент моего отплытия в Вашу страну станет самым желанным и счастливым в моей жизни", — писал он Вашингтону.

Долгожданное письмо от "дорогого генерала" Жильбер получил только в середине декабря. Пока оно добралось в Париж через все препоны, новости утратили свежесть. Вашингтон писал, что объявление Испанией войны Англии вселило радость в сердца всех вигов, тогда как тори, напротив, сникли, подобно цветку на закате дня. Надежды, вызванные планами вторжения в Ирландию, захвата Менорки и Гибралтара, сменились всеобщей растерянностью, зато успехи графа д’Эстена снискали ему громкую славу. Американцы, всё лето безуспешно пытавшиеся вернуть Саванну, обратились за помощью к французам, однако удача изменила и д’Эстену: во время штурма он получил две пули и отступил с большими потерями, сняв осаду; Пулавский же, командовавший соединённой кавалерией, был смертельно ранен картечью. Неукротимый поляк, вечно рвущийся в бой, не дорожа ничьей жизнью, погубил в безумной атаке почти всю конницу, которую сам же и создал, но всё же умер он как герой, и американцы сохранят о нём память. А Вашингтон навсегда сохранит в своей душе тёплое чувство к маркизу, которого любит как сына. В сентябре в Фишкилл приезжал французский посол шевалье де Ла Люзерн с секретарём Франсуа Барбе-Марбуа; последний сообщил генералу, что видел Лафайета в Париже и что тот пользуется заслуженным уважением двора…

Фишкилл… Жильберу вспомнилось, как год назад, уже получив все бумаги от Конгресса, он внезапно заболел: боль в животе отдавалась в спине и в груди, он метался в жару, ловя пересохшими губами воздух, то просил пить, то корчился в спазмах над миской… Так продолжалось почти месяц, пока внезапное кровотечение из заднего прохода, напугавшее всех, не оказалось избавлением: после этого маркиз пошёл на поправку. Его выхаживал доктор Джон Кокран — главный врач и хирург армии Вашингтона; Жильбер помнит его умные глаза под высоким лбом, аккуратный прямой пробор… Вашингтон приезжал каждый день, но не входил в комнату больного, чтобы не обеспокоить, а только справлялся, не лучше ли ему…

Прекрасный, благородный человек! Жильбер мечтал оказаться на месте Джона Лоуренса, который вызвал на дуэль генерала Ли за клевету на Вашингтона и прострелил ему бок (но не рот, как Джон Кадваладер Конвею). Гамильтон был секундантом; его американские друзья защищали честь своего командира, а он? Он мог лишь твердить о славном генерале в Версале и рассказывать о нём своим парижским знакомым.

"Вернётесь ли Вы к нам во главе корпуса храбрых французов, если того потребуют обстоятельства, или как генерал-майор будете командовать дивизией американской армии, увижу ли я Вас в частной жизни как друга и товарища, после того как мечи и копья уступят место плугу и серпу, я буду рад приветствовать Вас на наших берегах, — говорилось в письме. — Если очаровательная спутница Вашего счастья согласится разделить с нами привычки и удовольствия жизни в полях, могу заверить от имени миссис Вашингтон, что она сделает всё возможное, чтобы маркизе было хорошо в Виргинии. Что до меня, я люблю всё, что Вам дорого, а потому разделяю Вашу радость от надежды вновь стать отцом и искренне поздравляю Вас и Вашу жену с этим новым залогом её любви к Вам".

За день до Рождества у Адриенны начались схватки. Боль то отступала, то возвращалась, сжимая тело своими кольцами, как удав, безжалостная, изнуряющая, отупляющая. Через несколько мучительных часов госпожа д’Айен послала за врачом; госпожа Кудрэ шептала молитвы. Когда воды отошли, у роженицы уже не было сил тужиться. Слыша крики жены, Жильбер то убегал в дальнюю комнату, закрывая уши руками, то возвращался: а вдруг ей что-нибудь понадобится? Он должен быть рядом. О Боже, как она страдает… Служанка вынесла из спальни ком окровавленного белья. Господи! Она жива? Из-за двери послышался крик — не Адриенны, а слабый, мяукающий плач новорождённого младенца.