Любовь на коротком поводке

Когда я училась в средней школе, мне иногда приходилось садиться на автобус, останавливающийся у «Редимер Акедеми», где мы с сестрой учились. Если я могу, я никогда не вспоминаю об этих поездках. По большей части вспоминания о них погребены глубоко в памяти, как труп в подвале. Как скелеты, о которых мы шутили с Карлом. Якобы они спрятаны в моей квартире. И вообще, не так уж часто я ездила на том автобусе. Только если мать просила меня приехать после занятий туда, где она работала. Только в этих случаях мне приходилось переживать эту омерзительную поездку.

К тому моменту, как я садилась в автобус на своей остановке, в нем уже было полным-полно мальчишек из школы Святого Игнатия, где заправляли иезуиты. Мой брат там учился. Хотя, к счастью, его никогда не было в автобусе, когда я в него садилась. Не было и моей сестры — она уже была достаточно взрослой, чтобы водить машину, так что они оба не были свидетелями издевательств мальчишек из школы Святого Игнатия надо мной.

Эти мальчишки… Почти тридцать лет я прилагаю огромные усилия, чтобы не вспоминать о них. А когда мне это не удается, я пытаюсь получить удовольствие, представляя себе, какими они стали сейчас — такими же пожилыми, как и я. Но, если есть справедливость на свете, они не такие, как я: они все до единого толстые и лысые. У них не сложилась карьера, дома ими помыкают. Это еще малая расплата за то, какими они были тогда — наглыми, шумными и склонными к жестокости без всякого на то повода.

Мучения начинались сразу же, как только я бросала монетку в кассу и направлялась, слегка покачиваясь при движении автобуса, к ближайшему свободному месту. Которое всегда было далеко.

— Эй! — кричал один из парней так, будто радовался, заметив знакомое лицо. — Гляньте-ка, кто только что возник! Разве это не знаменитая красотка?

— Красотка? Парень, да ты никак шутить изволишь? Первая премия на собачьей выставке. Гав, гав!

— Эй, будет тебе, поимей уважение к такой большой знаменитости, а? Разве ты не узнаешь, кто это? Это же Рин Тин Тин!

— Эй, отзынь! Ничего подобного. Это сестричка Пола Ягера. Близнец, понял? Поверить невозможно!

— Чушь собачья! Я те говорю, это Рин Тин Тин. Эй, Ринни! Тебя спрашивают, Ринни! Скажи этим придуркам, как тебя звать!

— Не, в самом деле. Бедняга Ягер — ее брат. И знаешь, кто у нее сестра? Ее сестра — Карла!

Дальше следовали выкрики наигранного удивления.

— Что? Карла Милашка? Ты, видно, прикалываешься. Тогда что же случилось с нашей Ринни? В больнице подменили?

— В больнице для животных! Эй, скажи что-нибудь, Ринни! В чем дело? Язык проглотила?

Сгорая со стыда, я упорно продолжаю смотреть в окно автобуса. Делаю вид, что разглядываю деревья в парке, которые еле видны сквозь мутное стекло. Хотя я точно знала, что последует дальше, мне всегда было больно, как в первый раз, когда знакомый хор голосов окружал меня подобно обозленным осам, в котором отдельные писклявые мальчишеские голоса было невозможно различить.

— Эй, парни, давайте помиримся с Даной и пожмем ей лапу. Давай лапу, Дана-уродка. Гав, гав, гав!

В этом моем унижении мне никто ни разу не помог. Ни водитель, притворявшийся глухим, ни другие пассажиры. По большей части — старые дамы, которые в лучшем случае качали головами с робким неодобрением. А я продолжала прижимать горящий лоб к холодному оконному стеклу и тупо удивляться, как можно выжить после такого унижения. Разумеется, говорила я себе, никто не умирает со стыда. Даже не заболевает — ничего, кроме небольшой лихорадки от смущения и болезненно сжавшегося горла.

Так или иначе, я знала, что выдержу до конца поездки. До остановки на Одиннадцатой авеню, перед магазином Хартона. Где я выйду под прощальный свист и выкрики оставшихся мальчишек, пока, наконец, двери автобуса со вздохом не закроются за мной.

Разумеется, моя мать и представления не имела, через какие мучения мне приходилось проходить, чтобы приехать к ней, в отдел женской одежды универмага, после школы. У моей матери вообще имелась только одна идея-фикс — спасти меня доступными ей способами от ада моей подростковой некрасивости. С этой целью она выбирала платья, которые должны были помочь.

Очень дорогие платья, абсурдно дорогие, даже с учетом положенной ей скидки, как работнику магазина, и слишком для меня взрослые. Матери не приходило в голову отложить такие платья для моей старшей и более симпатичной сестры или даже для себя. Но это было показателем ее неусыпного оптимизма, того, что она продолжала верить, невзирая на очевидность, в силу подкладных плечиков, оригинально кроя подола и пуговиц, расположенных так, чтобы скрыть то, о чем забыла позаботиться природа.