Любовь, опрокинувшая троны

– Сыскать несложно, – покачала головой женщина. – Труднее доказать. Доказать так, чтобы сомнений никаких не осталось, что сие есть истинный сын Ивана Васильевича!

– Как это сделать, Ксения? – спросил беглый писарь. – Ты ведь наверняка уже придумала!

– Василий Иванович сказывал, что в следственном деле нет ни слова лжи, – прищурилась на низкие облака инокиня Марфа. – Он есть потомок древнего княжеского рода и позорить себя враньем не собирался. А коли в сыске том записана правда и только правда, то и доказательства нужные тоже в нем должны находиться. Государев сыск, людьми знатными и уполномоченными подтвержденный, на Священный Собор представленный – это есть документ весомый и неоспоримый, на него можно опереться. Это уже не наша с тобою болтовня. Прочитай его, узнай, что в нем есть интересного, и отпишись мне. Тогда и решим, как сим документом можно воспользоваться.

– Легко сказать! Кто же мне его прочитать даст? И где сие следствие вообще хранится?

– Не знаю. Но полагаю, что где-то в Кремле. – Марфа помолчала. – Мой муж несколько лет назад сделал моего духовника, отца Пафнутия, архимандритом Чудова монастыря. Я напишу ему два письма. Одно с мольбами о заступничестве, дабы его можно было смело показывать кому угодно, второе с просьбой посодействовать в нашем деле.

– Как Федор Никитич, жив ли, здоров? – спохватился Отрепьев. – У тебя вестей о нем никаких нет?

Монахиня помолчала, вздохнула и призналась:

– Он в Сийском монастыре, на севере. Пострижен под именем Филарета, тяготится в скудости. Но пишет, что здоров.

– Пи-ишет?! – охнул от неожиданности беглый писарь.

– К нему Исаак ездил, сын священника Ермолая из Герасимовки. Им тоже очень хочется обновить храм и приобрести церковную утварь, – пожала плечами божья служительница. – Я помогаю им, они мне. Как сказал Господь: люди должны помогать друг другу. Я так думаю, Господь где-то и когда-то просто не мог сего не сказать!

25 февраля 1600 года

Москва, Кремль

Столицу накрыло снегопадом, и потому у подошедшего к Фроловским воротам путника различить можно было только глаза. Валенки, кафтан, поднятый ворот и низко надвинутую шапку – всю одежду густо покрывал пушистый липкий снег, и даже в ресницах и на бровях висело множество белых хлопьев.

– Куда прешься, смерд? – вышли навстречу трое привратников с длинными рогатинами, украшенными бунчуками из лисьих хвостов.

– Письмо у меня к архимандриту Пафнутию, в Чудов монастырь.

– А чего не к патриарху сразу? – хмыкнул один из караульных. – Проваливай отсель! Через священника свого челобитные передавай!

– Старшего позовите, – спокойно попросил путник.

– Это кого? Дьяка Разбойного приказа? – засмеялись привратники.

– Старшего караула.

– Михайло Лексеич! – оглянулись на ворота стражники. – Тут горожанин один тебя домогается.

– Чего надо? – Из-под арки ворот выступил боярин в сверкающем бахтерце, поверх которого лежала окладистая курчавая борода, ухоженная и украшенная синим шелковым бантиком.

– Челобитная у меня от супруги Федора Никитича, который Захарьин, к архимандриту Пафнутию.

– Это колдун, что ли, который?

– Так челобитные даже колдунам писать дозволено. Пропустите в Чудов монастырь, сделайте милость.

– Через приставов пусть жалуется! – отрезал боярин. – Гоните его отсель!

Прохожий отступил, но не сдался – прошел вдоль рва к следующим воротам и сразу велел скрестившим рогатины караульным:

– Старшего позовите!

К нему вышел крупный воин в юшмане и в похожей на железную тюбетейку татарской мисюрке на голове, со стриженной на три пальца бородой – по последней моде.

Путник повторил свою просьбу, и боярин вздохнул:

– Да-а, пиры у Федора Никитича были славные… – Начальник стражи подумал, пригладил подбородок, посторонился и кивнул привратникам: – Пропустите!

Заснеженный путник обогнул стоящие под стеной черные срубы государевых приказов, свернул возле громадной колокольни Ивана Великого налево и постучал в дверь монастыря:

– У меня письмо к архимандриту…

Открывший ему монах лишних вопросов задавать не стал, потребовал только отряхнуться и указал на лестницу:

– Покои Пафнутия наверху.

Гость, хорошенько потопав ногами, поднялся по застилающей лестницу кошме, свернул в темный коридор, постучал в крайнюю дверь, толкнул:

– Дозволь побеспокоить, святой отец?

Сидящий у окна за книгой священник оглянулся, прищурился, и глаза его тут же округлились:

– Гришка? Отрепьев? Вот так нежданность!

Пафнутий поднялся навстречу. За минувшие годы он ощутимо заматерел: взгляд стал суровым и надменным, в рыжую бороду пробралась проседь, тонкое дешевенькое англицкое сукно на его рясе сменилось толстым и лоснящимся индийским материалом, на груди появилось увесистое серебряное с эмалью распятие, на куколе красовалась золотая вышивка. И обниматься с гостем он даже не подумал – протянул руку для поцелуя.

Григорий послушно приложился губами к дряблому запястью и уже в который раз за сегодня повторил:

– У меня для тебя письмо от моей сестры Ксении.