Любовь под боевым огнем

Не было горного хребта в Европе, через который не ступала бы нога Можайского, и все-таки Бендесенский перевал подавил его своим величием. Копетдаг тонул в ту пору в непроницаемой молочной пелене. Но вот что-то невидимое взволновало и разделило пелену на части; они сорвались и поплыли на север разными путями. В дальних отрогах сверкала молния и гремели бурные аккорды. Гроза, однако, длилась недолго. По уходе тучек открылась масса солнечного света, ярко оттенившего ложбинки, уголки и все рельефы могучего горного кряжа.

Спуск с хребта хотя и был разработан, но для большой колонны с верблюдами и в слякоть он представлял истинную пытку. Приходилось спускать телегу за телегой, зигзагами по ребрам; для прохода каждой пушки очищали весь путь. Много потрудились люди, чтобы колонна сосредоточилась в долине у подошвы хребта. Не слышалось ни прибауток, ни брани. Можайский заметил в своем скитальчестве по свету, что человек меньше бранится в горах, нежели в долине. Истину эту, впрочем, подтверждали Кузьма и Дорофей, проявившие теперь нечто похожее на единомыслие.

Можайский и Узелков шли пешком.

– Однако текинцы и их сардар, должно быть, плохие стратеги, – заметил Узелков. – На их месте я не пропустил бы здесь ни одного человека, а они дают спуститься нашей колонне так же спокойно, как бы мы спускались с Валдайской возвышенности. У нас же в колонне и миллионы рублей, и артиллерийский парк. Те два выступа сослужили бы нам службу неприступных бастионов, а повыше я разбросал бы горные орудия и, наконец, вот здесь держал бы в скрытой засаде митральезы.

Спуск колонны окончился позднею ночью.

В Бами, как в преддверии Ахала, пахло уже порохом; здесь военная обстановка была строже, чем в прежних укреплениях. На ночь закладывались секреты.

Можайскому пришлось задержаться в Бами, куда уже переместили значительную часть дуз-олумских складов. Весь день его проходил в упорной борьбе с мифическими усушками и утечками. Вечера проходили в дружественном кружке; теперь лагерные новости были содержательнее.

– Горсти текинцев позволили отбить у нас тысячу верблюдов! – запальчиво укорял в один из таких вечеров воинственный казначей собиравшийся в его палатке военный кружок. – Разве это не позор? Да будь я на месте командующего… я бы этого майора…

– Да ведь в Красноводске, – попытался возразить Узелков, – привыкли относиться к туркменам более чем легкомысленно. К тому же позор заглажен: верблюдов отбили, и отбили с честью…

В это время подали грог, мгновенно успокоивший взволнованный дух казначея. Мало того, благовонный аромат напитка привел его в необыкновенно щедрое настроение.

– Князь Давид, не желаешь ли получить пятьдесят тысяч? – спросил он после первых же глотков грога. – Подай рапорт командующему, что за отбитие у неприятеля одиннадцати тысяч баранов тебе следует получить, считая по пяти рублей за барана… а уж я выдам, будь спокоен, хотя бы Борис Сергеевич обрушил на нас с тобою громы и молнии.

Князь спросил взглядом: «Нет ли там у вас в законах, какого-нибудь на этот счет разрешения? Славная ведь штука пятьдесят тысяч!»

– Не слушайте, князь, не подавайте подобного рапорта, – посоветовал Борис Сергеевич. – Вы реквизировали в неприятельской стране, а реквизиция как военная добыча поступает в собственность государства бесплатно.

Князь тотчас же примирился с этим приговором, тем более что где-то неподалеку раздались выстрелы…

– Это что за стрельба? – воскликнул он, мгновенно забыв про обещанные казначеем. пятьдесят тысяч. – Стреляет шальной, в одиночку и притом неподалеку!

Узелков побежал к своей части, а казначей потребовал магазинку и стакан грога. Горнисты, однако, молчали, барабаны тоже, и только дежурный взвод драгун помчался вокруг лагерной стоянки.

– Мой же казак и отличился! – сообщил князь, возвратившись из объезда. – Ему предстояло идти с колонной, но из-за именин он захмелел так, что неподалеку от лагеря свалился с коня и проспал за камнем до вечера как убитый. Вечером ему померещились текинцы, и он выпустил по лагерю десяток патронов. Задаст же мне Петрусевич головомойку! Кажется, не будь войны, сдал бы полк – и айда в Кахетию!

– Господь с вами, – успокаивал Можайский, – вы, любимец всего отряда, и говорите такие вещи.

– А Петрусевич все-таки меня не терпит. Ему нужно, чтобы все полковые командиры были историками и стратегами. Без широкого, видите ли, образования он не понимает начальника отдельной части… Но мы еще увидим, такова ли в бою цена практикам, как теоретикам. Война в начале, а стыдно признаться, мы потеряли было командующего войсками…

Можайский широко раскрыл глаза.