Любовь под боевым огнем

– Тоскует душа моя о зле мира сего! – напевал в заключение чуть слышно отец Афанасий, прислонившийся к амбразуре батареи. – Но не имам силы…

– Батя, не попить ли чайку? – перебивал его батарейный. – А то не хватить ли по чарке богатырской?

Расходились уже при свете костров. Можайский еле-еле мог протиснуться между плотно сдвинутыми юламейками. По пути ему открывались сцены военно-походного типа при своеобразной обстановке лагеря, обращенного в крепостцу. Вот там, у башни, приютился маркитантский навес из камыша, под которым беспрестанно жарили шашлык и пекли чуреки. Возле ограды взвешивали баранов, причем подрядчик уверял, что баран «не отощамши и весит не меньше пуда с честью». Приподнятый полог в госпитальном намете позволял видеть, как сестра Стрякова поила больного парным молоком. Где-то блеяли овцы, приведенные на заклание. На верхушке башни гелиограф пускал посредством фонаря огненных зайчиков. Наконец, капитан Баранок торопился с портфелем к генералу…

XII

В первых числах декабря кавказцы побратались в Бами с подошедшим отрядом туркестанцев, которым, однако, предстояло немедленное выступление в Самурское. Командующий ожидал их там более чем нетерпеливо. Туркестанцев он считал своей гвардией.

Начальник отряда, составивший себе громкое имя частью в Фергане, частью в последней восточной войне, издавна дружил с Можайским. Встреча их не могла пройти без разговоров о только что пройденном тяжелом пути, на котором не раз терпели бедствие наши колонны, проходя от Каспия к Аралу.

– Вся трудность перехода состояла в недостатке воды и, пожалуй, в ходьбе по сыпучему песку, – сообщал Алексей Николаевич Можайскому. – Со мной выступили пятьсот человек пехоты и триста кавалерии, несколько орудий и ракетных станков. Мы имели в среднем по верблюду на человека и около четырехсот лошадей. Для людей и коней требовалось воды до полутора тысяч ведер в сутки, а с верблюдами больше шести тысяч ведер. Верблюдов мы не баловали водой и в двадцать пять дней марша напоили их не более пяти или шести раз. Более расторопные лоучи ухитрились бежать от нас и увести сотню верблюдов, но мы пополнили убыль захватом по дороге… Что делать – война!

– А сколько вы возвратите верблюдов хозяевам по окончании экспедиции?

– Одного из ста, не больше.

Куропаткин не ошибся. По достоверному сказанию историка, из девятисот верблюдов, вышедших с туркестанским отрядом, и ста двадцати проводников возвратились в свои кочевья – двадцать семь человек и двенадцать верблюдов. «Остальные люди и верблюды, – скажет историк, – частью перебиты, частью стали добычей туркмен».

С приходом туркестанцев ничто уже не мешало предпринять решительные действия против защитников Голубого Холма. Некоторые вопросы оставались, впрочем, не выясненными. В штабе отряда не знали, как велика сила Теке, много ли у них патронов к русским берданкам, подошла ли помощь из Мерва, а главное, успела ли Англия доставить в крепость орудия и снаряды? Только присутствие англичан в крепости признавалось почему-то несомненным фактом.

Сознавая всю важность того момента, когда русский штандарт взовьется на Голубом Холме, командующий лично вникал во все подробности предстоявших действий. К тому же он чувствовал необходимость доказать высшим военным сферам, что при беззаветной храбрости он обладал дарованиями стратега и военного мыслителя. Вот в это именно его дарование Петербург не верил.

Вообще ему верили наполовину. Не верили ему даже в отряде, когда он предвещал необходимость осады, этой скучнейшей из военных операций. Особенно молодые стратеги, знакомые с войной по одной практике на учебном полигоне и в манежах, не скрывали свое неудовольствие.

– Так поступали в римских цирках гладиаторы, – уверял в интимном кружке офицер, готовившийся к поступлению в академию. – Чтобы сорвать гром аплодисментов и венок из рук императора, они искусственно возвеличивали силу своих противников, а потом повергали их на землю особо эффектными ударами.

Как бы то ни было, а декабрьские заботы командующего сосредоточивались на освещении местности Голубого Холма и на запасах шанцевого инструмента – на лопатах, топорах, кирках и мотыгах.

Оставалось произвести для полноты сведений одну-две рекогносцировки, как вдруг пронеслась между самурцами неприятная весть, будто сардар просит пощады.

– Подлец, татарская морда, разбойник!

– Господь с тобою, – остановил Можайский впорхнувшего к нему с этой вестью Узелкова. – Достойна ли благородного офицера такая площадная брань?

– Анафема! Посуди сам, дядя, неприятель довел нас до полной боевой готовности и теперь присылает повинную! «Мы-де разбойники и делайте с нами что угодно». Подлые трусы!

– Трусость-то их пока не доказана, – размышлял Можайский, – а сдачу их без боя одобряю.

– Статские мысли и притом, не сердись, дядя, без должной политической оценки. Даже поручикам теперь известно, что Россия должна нанести текинцам такой удар, от которого бы они никогда не оправились.