Любовь под боевым огнем

– Да-с, штаб помалкивает, да и сам Михаил Дмитриевич не любит вспоминать о последней рекогносцировке, а скандал вышел, можно сказать, исторический. Командующий в надежде, разумеется, что его берегут как следует, отделился от отряда и запутался в горах. Наткнувшись на какую-то брошенную калу, он просидел в ней всю ночь в приятном ожидании, что придут теке и прирежут. При нем было всего три-четыре винтовки. Теоретики, видите ли, не сообразили проследить положение начальника. Хорошо, что к утру подоспели охотники…

За Бами начинается оазис – красноречивый свидетель того, что Теке потратило неимоверные усилия в борьбе за существование. На его раскаленной почве каждая капля воды была на счету, и, добытая с таким трудом, она ценилась дороже земли и солнечного луча. Солнца и земли в Теке много, но одна влага дает им оплодотворяющее значение. Без нее серпу и делать нечего, а когда серп отказывал текинцу в пропитании, текинец обнажал клынч и бросался в поисках хлеба в соседний Иран.

Повсюду виднелись пашни с оросительными каналами и приземистыми башенками, служившими земледельцам защитой от неожиданно появлявшихся недругов и сторожками против прожорливой птицы. При созревании нив подростки усаживались на кровли сторожек и заводили оттуда беспрерывную пальбу из самодельных луков комочками глины.

Война остановила и нарушила этот вековой обиход. Оросительные канавы испортились, отверстия для окон и дверей в башенках обратились в глазницы мертвых голов, каризы осыпались. Нивы были выжжены наступавшими гяурами. Эта картина военного опустошения, хотя бы и в полудикой стране, очень печалила Можайского при его передвижении из Бами в Самурское, бывшее крайним передовым укреплением.

На одном из переходов в Самурское колонну встретил командующий со свитой. Его беспокойному духу казалось, что колонны и транспорты запаздывали против маршрута и двигаются непростительно медленно.

Он остановился у коляски Можайского.

– Не найдется ли мне у вас местечка?

– Городничему-то? – пошутил Можайский.

– Мне бы следовало рассердиться на разврат, который вы, гражданская душа, внесли в мой отряд…

– Разврат?

– Да, разврат, потому что мягкие рессоры и подушки, несомненно, возбуждают зависть в каждой пехотной мозоли. Но у меня вены…

– Опять?

– Они – моя смерть. Увидите, что я умру глупейшим образом на постели, а не под знаменем… от какого-нибудь расширения, утолщения или сужения… а вовсе не от пули или почетного удара штыком. Говорят, вы ведете дневник нашей экспедиции. Запишите же это мое предчувствие… А теперь, – обратился он к адъютанту, не отстававшему верхом от коляски, – прикажите сыграть марш добровольцев.

Оставленная сардаром еще до прихода неприятеля Ягиан-Батыр-Кала выглядела теперь грознее прежнего. Вокруг нее протянули ров, насыпали вал и поставили длинные, тяжелые пушки. Кроме того, и в маленьких башнях, в которых в доброе старое время держали пленных шиитов до их выкупа, виднелись очень подозрительные вещи, кажется тыр-тыр! Все, решительно все русские переделали по-своему. Вместо того чтобы раскинуться во всю ширь, как следует честным людям, они стеснились подобно ячменю в переметной суме. По слухам, в Ягиан-Батыр-Кала набралось до десяти тысяч белых рубах со всеми ухищрениями того, кто один только не прославляет имени пророка. К счастью, русские сербазы не имеют понятия о настоящей стрельбе, поэтому и стреляют без сошек. С другой стороны, неприятно было узнать, что у русских положено иметь на каждых сто человек по отдельной пушке. Перебежчики лоучи уверяли, однако, что пушки у русских слишком далеко стреляют и поэтому никуда не годятся.

Такие вести одна за другой стекались к Голубому Холму, где каждый джигит мог передать сардару все, что он видел и слышал…

XI

Между тем одна только весть была верна: на маленьком клочке земли стиснулась боевая сила в семь тысяч штыков и сабель с десятками орудий и со всеми принадлежностями европейской войны. Продовольствия было пока немного, но транспорты с ним шли из Бами и Дуз-Олума ежедневно и уже беспрепятственно. Этапы зорко следили за степью.

Ни одна ночь не проходила в Самурском без перестрелки с невидимым большей частью неприятелем, поэтому вокруг укрепления тщательно закладывали секреты. Они чутко ловили всякий подозрительный шорох, к которому и нужно было прислушиваться, так как опытные теке подползали с необыкновенным искусством. Впрочем, ночная пальба не всегда шла попусту: утренний дозор находил иногда трупы людей, попадавших под слепые выстрелы.

С высоты самурских батарей открывалась вся окрестность. Видно было, как Копетдаг величественно останавливал попутные тучки и то закутывался в них, то словно гнал их от себя прочь. Его предгорья, несмотря на зимнюю пору, тонули в дымке, наполнявшей также и равнинное пространство. В этом пространстве Голубой Холм, как палладиум всего Теке, привлекал общее внимание самурского гарнизона.