Любовь под боевым огнем

Между Самурским и Геок-Тепе было всего двенадцать верст – расстояние совершенно ничтожное для текинского коня. На этой площади рыскали с утра до ночи сотни и тысячи наездников; одни из них метались как угорелые – то была молодежь, а другие – с большими шрамами – сходились в группы и подолгу и вдумчиво смотрели на русскую сторону. Гарнизон позволял одиночным всадникам подскакивать безнаказанно на близкое расстояние и даже отводить душу в потоках брани, в которой шайтан уступал место свинье как более позорному его собрату. По одиночкам не стреляли.

Было ясно, что теке не примут сражения в поле и что они фанатически верят в недоступность своей твердыни. Осада делалась неизбежной. Узелкову, как и всем поручикам, давно уже хотелось броситься туда, к стенам, на ура… Но командующий медлил, продолжая заниматься скучными выкладками о наличности в отряде штыков и сабель. Результат получался неудовлетворительный. Отряд вторжения оказывался менее предположенного состава. Одни пушки не обманули своим комплектом. Под предлогом освещения местности и подвоза продовольствия командующий решился ожидать прибытия туркестанской колонны. Она должна была прийти из-за Амударьи, через море песков, в которых нетрудно погибнуть не только одиночным путникам, но и целому отряду. Указателями пути служили ненадежные лоучи и компас. Большая награда ожидала того, кто даст весть о приближении туркестанцев и проведет их через песчаное море.

По наружности можно было думать, что командующий нисколько не опечален недохватками в составе отряда. Как бы развлекаясь, он натравливал Красный Крест на отрядного немца, а для уязвление интендантства ловил солдатиков с неимоверно короткими рубашками, походившими на институтские пелеринки, и отсылал их Можайскому на рассмотрение.

Наступила вторая половина декабря, а туркестанцев все еще не было. Наконец хорунжий Стеценко, взявшийся установить на свой риск связь между туркестанцами и самурцами, прислал киргизов-джигитов с письмами от полковника Куропаткина, что отряд его идет насколько возможно форсированным маршем.

Самурцы обрадовались, но еще сильнее их обрадовались джигиты, которым приказали явиться к генеральской палатке за получением наград. Горя сознанием величины своего подвига, они не очень-то поклонились даже самому капитану Баранку, принесшему пакет с теориями. Казалось, под их войлочными малахаями скрывались вместилища великих дум. Только перед генералом они крепко поджали руки к животам.

– Эти молодцы, – провозгласил генерал во всеуслышание, – были посланы мною для указания дороги колонне полковника Куропаткина. Пренебрегая встречами с теке и опасностью потеряться в песках, они блистательно исполнили мое поручение. Награждаю именем Белого царя…

На груди каждого джигита заблестел военный орден, к которому командующий добавил по целому состоянию – по нескольку сот рублей на брата. Гордо последовали награжденные к своим взмыленным коням, поминутно любуясь то радужными бумажками, то крестами на халатах…

Весть о скором прибытии боевого товарища со вспомогательным отрядом из испытанных туркестанцев привела командующего в отличное расположение духа. Все гражданские заботы мигом отпали от его сердца. Его не занимали больше ни распря Красного Креста с отрядным немцем, ни интендантские пелеринки, ни даже рапорты о плохих патронах. Теперь его занимала одна мысль – предпринять ряд боевых рекогносцировок.

На войне или сидят сложа руки до наступления боевой минуты, или тянут лямку до упадка сил. Можайскому было над чем поработать. По вечерам он уходил отдохнуть на батарею, возвышенное положение которой давало возможность охватывать зрением обширную картину. Несмотря на зимнюю уже пору, южное небо обновлялось беспрерывно свежими, яркими красками. В то время, когда вокруг, и особенно в предгорьях, сгущалась вечерняя синева, весь запад продолжал еще гореть лучезарным закатом. Ближайшие пески безуспешно боролись с творчеством природы и своим мертвым колоритом напрасно грозили и веселому западу, и чарующей дымке горного кряжа.

Вся эта картина погружала человека в мир нравственного затишья, и именно затишья, а не грез и мечтаний. Одинаково созерцали эту картину и седобородый артиллерийский дед, и группа поручиков. Поручики еще серьезнее увлекались и негой легкого теплого ветерка, и прелестью дивных красок!

Между тем неприятель, грозный и многочисленный, был неподалеку. Впрочем, он также подчинялся обаянию сумерек, по крайней мере его наездники, рыскавшие вокруг Самурского, простаивали целые вечера неподвижно и безмолвно перед жерлами вражьих орудий. В бинокли было видно, пока еще не угасал свет, что эти мощные фигуры пребывали прямо-таки в мечтательном настроении.

Днем Узелков непременно попросил бы артиллерийского деда прыснуть по теке картечью, но в сумерки и ему казалось нечестным разгонять выстрелами мечтателей, хотя бы и вражьего стана.

Темнело. Прохватывало морозцем. Наступала пора расходиться.