Любовь под боевым огнем

– Аллах акбар! Аллах! – восклицал Суфи, обращаясь то к одной, то к другой стороне. – Валлах! Бисмиллах! Рахим!

Со своей стороны, и Адиль распорядился, чтобы люди Писания пошли с Коранами в руках между ополчившимися сторонами. Сам же он, шествуя со взведенными очами к небу, внушительно произносил суру о святости договоров:

– «Если вы и с язычниками заключите мир, то не нарушайте его, если только они не подали против вас помощи и сами соблюли все обещанные условия…»

Вся эта сцена так благотворно подействовала на людей из Мерва, что они сошли с коней и еще раз побратались, прикоснувшись сердцем Тохтамыша к сердцу Отамыша.

В эту ночь все пятьсот зарезанных баранов, приправленных луком и рисом, послужили на пользу человека. Клики братства могли бы достигнуть ушей русского сардара, но он был уже в это время поглощен мыслию о завтрашнем нападении на Голубой Холм.

XV

И вот наступило 20 декабря 1880 года. При рассвете сырая мгла сползла с вершин Копетдага и окутала туманным облаком все Самурское. Пронизывало до костей. Штаб-офицеры облеклись с совершенной откровенностью в шведские куртки, но обер-офицеры долго крепились; наконец и они тайком, без огласки спрятались в шерстяные фуфайки.

Впрочем, день выступления из Самурского начался обычными проблесками общественной лагерной жизни. Дорофей отправился, по обычаю, доить госпитальную корову; ротный петух занялся приветствием родным апшеронцам. Заблеяли овцы, предназначенные для сегодняшнего пропитания, загорланили духанщики над шашлыком, и запылали костры, причем пламя их осветило всех и вся зловещими бликами.

В четвертом часу утра горнисты дали первую повестку, за которою мгновенно пробудилась вся военно-походная обстановка. Самурское наполнилось прежде всего приказами и приказаниями. Следом за ними развернулась и вся картина выступления в поход боевого отряда с грохотом орудий, ржанием коней, торопливою запряжкой обоза и скорым маршем людей, доканчивавших свой туалет на ходу к сборным пунктам.

Наконец, к общей радости, ветер потянул с севера, и на ребрах горного кряжа не осталось ни одной тучки. Вместе с тем рассеялась и молочная пелена, покрывавшая долину, так что легко было разглядеть все контуры Голубого Холма.

К шести часам весь отряд построился в походный порядок. Отец Афанасий, с обычной своей скромностью отправил молебен, а командующий поздравил отряд с предстоящим боем. Началось методическое выступление части за частью, как было установлено диспозицией.

Можайский ждал более декоративной обстановки. Возвращаясь после молебна к себе в кибитку за биноклем, он услышал за спиной вопрос Михаила Дмитриевича:

– Статская душа, как вы чувствуете себя на военном положении?

– Если сказать правду…

– Зайдем ко мне! Заходи и ты, Николай Иванович, – обратился командующий к начальнику штаба. – Мне хочется услышать статскую правду насчет истребления человечества. Колонна Козелкова выступит через час, поэтому у нас достаточно времени для стакана чаю.

Дальнейшее объяснение произошло уже в кибитке.

– Я не ощущаю ни умиления, ни душевного подъема, – признался Можайский, – тем более что ваше поздравление с наступающим боем несколько подморожено.

– Вы правы. Сегодня я проглотил десять гран хины, а такой прием всегда парализует во мне хорошее расположение духа. Притом же я был пешком, а пеший командующий теряет половину своего декоративного величия. Не хотите ли вы, впрочем, полюбоваться картиной штурма?

– Сегодня?

– О нет! Сегодня я не готов к штурму, даже полагаю, что нам не миновать продолжительной осады. Переберитесь ко мне в лагерь, в траншею… и, право же, вы увидите нечто грандиозное. По рукам?

Можайский охотно принял предложение Михаила Дмитриевича.

– До свидания… под огнем неприятеля.

– До свидания, до свидания!

Расстались. Колонна Козелкова была уже на ходу.

Для лучшего наблюдения за панорамой боевого движения Можайский выбрал холмик, командовавший окрестностью на дальнее расстояние. При помощи бинокля отсюда можно было видеть стены крепости и всю ту тревогу, которую следовало ожидать в среде неприятельского стана.

Отряд состоял из трех колонн. Туркестанцы пошли вдоль горного хребта, а кавказцы левой стороной; при них был и штаб командующего. Затем потянулись тяжелые приспособления войны – лазареты, артиллерийский парк, фургоны и одноколки для раненых, кухни и команда денщиков.

Теке бодрствовало. Сигналы горнистов в неурочное время давно уже привлекли к себе внимание объездов, стороживших по ночам каждое движение в Самурском. Много произошло за это время фальшивых тревог, но теперь не оставалось сомнения в том, что русский сардар выступил против Голубого Холма со всеми пушками и со всеми своими хитростями.

Голубой Холм опоясался дымкой условленных пушечных сигналов, тысячи всадников мгновенно выросли в степи и бросились навстречу подступавшему врагу.