Любовь под боевым огнем

Следом за ними спустились и все три колонны, распространявшие по всему пространству Голубого Холма неумолимую смерть. Она проносилась вихрем от стены к стене, не различая ни возраста, ни пола. В фантастическом образе этой фурии сошлись и слились свирепые существа, утратившие естество человека, гром и огонь выстрелов, лязг оружия, вопли обезумевших женщин и детей и победные клики.

Победители ступали далее по крови и трупам. Адиль первым пренебрег муками Аль-Готама и бросился спасаться через северные проходы. Напрасно после того сардар рубил собственноручно бегущих. Охваченные ужасом теке обратились в бегство общей массой. Сардару осталось вложить окровавленный клынч в ножны и подать знак Мумыну снять и унести боевой значок.

Впрочем, не на радость обратились теке и в бегство. За стеной Сычмаз на обезумевшую толпу бросились драгуны и пехота. Битвы больше не было. Шла рубка, сеча, истребление…

Погоня длилась пятнадцать верст, на расстоянии которых легли тысячи трупов.

В час дня на Голубом Холме величаво красовался уже русский штандарт, гордо возвещавший полную победу над всей страной Теке. Знамя апшеронцев возвратилось обратно в родной батальон. Горные орудия также возвратились в свою семью. И только те сотни людей, к которым прикоснулись в этот день черные крылья ангела смерти, не присоединились к общему победному ликованию.

Встреча командующего со своими помощниками отличалась после боя особою сердечностью. Поздравляя с победой, Можайский решился на нескромный вопрос:

– Михаил Дмитриевич, я знаю, вы не любите ни понедельник, ни тринадцатое число. Почему же вы предпочли понедельник в таком серьезном деле, как штурм крепости?

– Вам для чего же это сведение?

– Для исторических записок.

– Тогда извольте записать: сегодня исполнилось ровно восемьдесят лет со времени знаменитого указа Павла Петровича, которым он повелевал донскому войску собраться в полки и, выступив в Индию, оную завоевать. Наполеон Первый очень рассчитывал на эту маленькую в интересах его любезность. Только внезапная смерть Павла остановила движение знаменитого Платова во главе его сорока полков. В память этого неудавшегося похода я устроил сегодня первый этапный пункт по направлению к Гиндукушу.

– А второй где?

– В Герате.

– И когда?

– При первой демонстрации Англии против России, при первом вторжении ее флота в Мраморное море. Так вы это и отметьте в своих записках в виде завета моего наследникам по оружию.

– Вы убеждены, что искренняя дружба между Россией и Англией невозможна?

– Она желательна, скажу более – она необходима для правильного хода исторических событий, но доказательства этому должны идти со стороны Англии, а не России. Верьте, что Англия будет не раз еще называть Россию и великим, и славным, и даже просвещенным государством, но эти взрывы нежности более чем опасны!

Не успели защитники Голубого Холма покинуть его стены, как в тылу лагеря выросла целая толпа грабителей. Явились курды и нухурцы. Цель их была одна – поживиться добром обессиленных недругов. В знак доброй приязни к русским они навязали себе на плечи белые полотенца и, вооружившись всевозможным дрекольем, ринулись в крепость. Там, однако, встретили их неприветливо – нагайками, прикладами и, наконец, угрозой стрелять в них как в мародеров.

Осторожность подсказывала командующему, что, несмотря на разгром и панику, неприятель может собраться с силами и устроить ночное нападение. Одновременная же оборона громадной крепостной площади и лагеря была не по силам утомленному отряду. Поэтому лагерь придвинули после штурма к стенам и образовали из него и крепости одно общее укрепление.

– Никак невозможно чай пить, очень припахивает, даже до тошноты, – доложил Кузьма, подавая Можайскому на месте нового расположения лагеря стакан какой-то микстуры.

– Как же ему не припахивать, – заметил Дорофей, – когда здешняя вода все одно что настойка на текинских трупах.

– Что ты болтаешь?

– Да извольте пройтись вдоль ручья и вы сами увидите, сколько навалено в него побитого народу.

Дорофей говорил правду. На дне Великокняжеского ручья и по его берегам виднелись трупы, предавшиеся уже гниению. Чай из такой воды не мог отличаться ароматом.

Впрочем, и без этой чудовищной настойки нервы Можайского приподнялись до болезненного напряжения. Для него было все так непривычно. Неустанная пальба, грохот барабанов, взрыв стены с разорванными на части жертвами и потрясающие клики ожесточившихся сторон привели его душевную сферу в хаотическое состояние. У него явилось естественное стремление разобраться в этом вихре кровавых впечатлений и отрешиться хотя бы на время от кошмара – огня, свинца и смерти.

Только дневник Ирины мог вызволить его из плена невольных представлений. И действительно, после нескольких страниц дневника, дышавших прелестью человечности и простоты, он почувствовал себя на свободе. Все эти бреши, обвалы, стоны, взрывы отступили от него и скрылись в неоглядной дали. Он очутился на Волге, в Гурьевке. Он в библиотеке старого князя. Оттуда из девичьей половины неслись звуки рояля…

XXV