Любовь под боевым огнем

Иллюзию эту разрушил раздавшийся неподалеку от кибитки внезапный окрик бранного воеводы.

– Оставить между ручьем и стеной всю площадь свободной! – гремел он на весь лагерь. – Согнать сюда семейства этих разбойников, оцепить их!.. И если что – в нагайки живо!

«А вдруг в этой толпе я увижу Ирину? – промелькнуло в возбужденном мозгу Можайского. – Холлидей не задумается поставить ее в самое тяжелое положение… Но нет, не может быть, чтобы она выдержала ужасы этого ада».

Ночь после штурма выдалась с пронзительной изморозью. Благодаря ей и минувшим картинам дня сновидения победителей отличались тревожным характером. К Можайскому вновь возвратились и подавленные рыдания, и стоны, и вообще проявления мировой скорби. Сквозь тяжелое забытье ему представлялась бесконечная процессия трупов, оживших для того только, чтобы дойти до могилы…

Христианская сторона творила тризну.

Мусульманский мир причитал перед грозным ликом Израфила. Слышался голос и того страшного ангела Малека, которого даже нельзя просить о конце мучений. Он неумолим.

Наступившее утро открыло взамен мучительных грез встревоженной души картину действительности, которая, однако, по своим ужасам ни в чем не уступала тяжелому кошмару.

Теке не предвидели, до каких страшных проявлений доходит боевой огонь современного оружия.

Рассчитывая защитить свои семейства грудью и клынчами, батыри доверчиво заслонили их собой, но – увы! – гяуры открыли все семь ворот геенны и брызнули из них адским огнем. Правоверные не устояли против него. Одним только слугам шайтана повелено судьбой прохлаждаться огнем, а не водой….

Выйдя с рассветом из своей кибитки, Можайский очутился на площади, покрытой толпой из пяти тысяч женщин и детей всех возрастов – от грудного ребенка до ветхой прародительницы. Толпа едва была прикрыта захваченным второпях рубищем. Он остолбенел перед этою картиной, редко, впрочем, повторяющейся даже в истории военных ужасов. В академиях он видел совсем другие виды батального содержания. Там обе стороны нападают и защищаются – на полотнах, испещренных сочными красками, героями совершенно опрятного характера. Одни колют других с видом людей, помогающих Творцу управлять вселенной, а другие умирают со взведенными к небу очами в виде благодарности за ниспосланную смерть. Каждый герой соблюдает внушительное приличие, и если он падает с лошади, то падает по всем требованиям берейторского воспитания.

Перед Можайским, напротив, извивалось чудовище, которое могло служить только грандиозной моделью для изображения неописуемого ужаса. Все в нем было переполнено страхом и отчаянием.

«Так нельзя!» – решил он, охватывая всю картину глазами сердца.

«Так нельзя, нет, так нельзя!» – твердил он, возвращаясь в свою кибитку.

«Милостивый государь Михаил Дмитриевич, – писал он с лихорадочной поспешностью. – Рядом с моей кибиткой извивается в судорогах голода, холода и страха толпа из нескольких тысяч женщин и детей. Неделю, а может, и более она будет оставаться в ваших руках с целью вызвать покорность побежденного врага. Нужно накормить и согреть это чудовище. Придите и взгляните на него. Все средства облегчить его страдания имеются у нас в избытке. Себя же отдаю на этот случай в полное ваше распоряжение».

Отправив записку, Можайский пошел бродить по становищу. Чудовище находилось в агонии. Мусульманин-победитель имеет право на жизнь побежденного, а гяуры разве добрее правоверного? Вот эта старуха, что делила между внучатами кусочек бараньего жира, несомненно, считала его последним обедом в земной жизни. Там девушки из боязни приглянуться победителям торопились испортить свои свежие щеки размазней из глины. Старые фурии выглядели благодаря истерзанной одежде и распущенным косам свирепее обыкновенного. Только кое-где полный несмышленыш тормошил выбежавшую за ним приятельницу-собачонку.

Обойдя вокруг становища, Можайский решился пройти через него по нескольким направлениям. Ему уступали дорогу скорее с равнодушием, нежели с ненавистью. Хорошо владея тюркским языком, он пытался вступать с толпой в объяснения, но от него отворачивались с коротким «не понимаем». На один только вопрос: «Не нужна ли помощь вашим раненым?» – сотни голосов воскликнули: «На что нам помощь, когда вы сегодня же отрубите всем нам головы?»

В это время, однако, врачи успели уже образовать по собственному побуждению на открытом воздухе, у крепостного рва, перевязочный пункт. Сюда направили раненых женщин и детей.

– У вас кто лечит, мужчины или женщины? – спросила Можайского одна из старых матрон, видимо, пользовавшаяся в своей среде большим почетом. – Нам королева инглези прислала свою женщину, которая делает чудеса.

– У вас есть женщина инглези? Она лечит? Где же она? – посыпались вопросы Можайскаго.

Живость и волнение его испугали матрону.

– Не знаю, ничего не знаю, я женщина бедная и простая, – ответила она, скрываясь в массе окружавших ее женщин.

Можайский шел дальше, не давая уже себе отчета, куда он идет и с какой целью.