Любовь под боевым огнем

С намерением осмотреться Можайский присел на глиняный выступ, но, к своему ужасу, обманулся: под ним оказалась группа мертвецов, прикрытых слоем пыли. Тогда он перешел с обвала на стену, но и здесь ему представилась арабеска, пригодная для иллюстрации Дантова ада. Здесь трупы переплелись в чудовищных позах: голова одного лежала под туловищем другого, на этого навалился третий и, прислонившись к парапету, замер с оскаленными зубами. Далее виднелись истерзанные осколками пушечных снарядов трупы женщин и детей. Повсюду глаз наталкивался на лужи запекшейся крови. На стенах и внутри крепости пало в день штурма до шести тысяч человек! В последние дни осады теке не хоронили своих покойников.

Более отрадную картину представляло Можайскому урочище его «бабьей бригады», как он сам назвал свою импровизированную семью. Там шло беспрерывное движение и стоял неумолчный гул. Дети все еще плакали от холода, старухи же и молодые женщины молча и сосредоточенно ожидали разрешения пройти в крепость за хлебом и топливом. Появление его на обвале было знаком для часовых разомкнуться и пропустить людской поток к разоренному пепелищу.

Вскоре к нему присоединились и сотрудники. Странная это была комиссия. Суровый с виду рубака не гнушался помочь грязной старухе втащить на обвал ее ношу из тулупа, котелка с застывшим салом и всякой хурды-мурды, необходимой человеку для питания и пригрева. Явились и добровольцы-солдатики, помогавшие управляться с детьми и тяжелыми ношами. Иной из них при встрече с убогой фурией навязывал ей горшок с маслом, которым только что сам попользовался в первой встречной кибитке. Муравейник тащил к себе верхи кибиток, вязанки дров, платье, мешки с мукой и вороха войлочных изделий. За матерями шли дети, подбирая все, что тем было не под силу нести. Масса эта торопилась, бежала, падала, но в среде ее опасение за жизнь исчезло.

От восхода и до заката солнца Можайский не сходил с обвала. Популярность его быстро возрастала и доставила ему почетное звание якши-аги. К нему начали являться с просьбами и жалобами. Жаловались больше молодые женщины на то, что сербазы ловеласничают. Наконец прибежала с рыданием и в крайнем перепуге девушка, заявившая, что у нее отрезали косу с заветными червонцами.

– Ваше превосходительство, вы требуйте роту, иначе мы осрамимся! – заявил жандармский офицер. – Я располагаю всего несколькими жандармами, между тем разнузданность солдат растет ежеминутно. Взгляните, между кибитками бродят одиночки с шашками наголо и в подпитии… а это, помяните мое слово, поведет к дерзкому нарушению дисциплины.

Можайский тотчас же послал к коменданту записку с просьбой прислать ему охрану. Нужно было оцепить ту часть крепостной площади, где женщины добывали себе продовольствие.

Охрана явилась в виде взвода под командой поручика Узелкова, который оказался недурным распорядителем. В полчаса он отбросил всех одиночек в дальние углы крепости, что очень ободрило «бабью бригаду». Проведав об этой охране, старухи явились к якши-аге, чтобы благосклонно потрепать его по плечу и предложить ему уже от себя свежеиспеченную лепешку с творогом. Улькан-хатун удостоила его погладить по щеке и даже назвала его своим сыном.

– Сын мой, – сказала она, – если бы ты был правоверным, я желала бы увидеть тебя в дженнете посреди красивейших гурий.

По наступлении сумерек сообщение с крепостью прекращалось, и Можайский мог свободно предаваться размышлениям о прожитом дне. Много испытано им и тяжелых, и отрадных минут; не отрадно ли видеть это чудовище пригретым и успокоенным?

Оставаясь весь день на обвале, он проголодался и с удовольствием присоединился бы к тарелке рисового плова. Решившись с этою целью пробраться к приятельнице, не побрезгавшей гяура назвать своим сыном, он выдержал по дороге к ее кибитке целый натиск любезностей. Ему подносили из вежливости на платке или на листе бумаги чуреки, конину, творог.

– Аман гельдингиз, аман бол, аман якши-ага! – приветствовала его «бригада».

Но вот и кибитка ханум.

– Примут ли русского гостя?

На этот вопрос из кибитки приподняли полог, и одна из женщин приветливо протянула ему руку. Другая же, напротив, быстро отвернулась от гостя в противоположную сторону.

– Сегодня я ничего не ел, – сказал он ханум, – и был бы вам благодарен за кусок чурека и ложку шурпы.

– Когда я буду на свободе, приходи и скажи: ханум, позволь съесть твою любимую лошадь. Поверь, я не поскуплюсь для тебя целым табуном. Теперь же ты получишь только чурек, кусок верблюжьего сыра и вяленую дыню. Я пойду распорядиться, а ты, сын мой, не говори с моей дочерью, она немая.

Ханум вышла из кибитки распорядиться угощением гостя. К ее услугам было целое урочище преданных ей женщин.

– Борис Сергеевич! – выговорила внезапно немая, выступая из темной половины кибитки.

– Боже, кого я слышу! Ирина!..

– Помогите мне, я растерялась, – прошептала она. – По тяжелой случайности я очутилась в крепости и теперь не знаю… не следует ли мне открыться перед нашими властями?

Испуг и радость охватили Можайскаго, но что можно сделать или сказать при такой обстановке?