Любовь, сексуальность и матриархат: о гендере

Философия Канта имеет принципиальные отличия от теологии Кальвина, однако базовая установка относительно проблемы любви к себе остается неизменной. По мнению Канта, желать счастья другим – добродетель, в то время как желание собственного счастья остается этически «нейтральным», поскольку к тому стремится человеческая природа, а естественное стремление не может иметь положительного этического смысла (см. Kant 1908, особенно часть I, стр. 126). Кант признает, что не следует отказываться от притязаний на счастье; при определенных обстоятельствах забота о своем счастье бывает правильным поступком; отчасти потому, что здоровье, довольство и прочее подобное могут быть средствами, необходимыми для исполнения долга, отчасти потому, что отсутствие счастья – бедность – может отвлечь человека от исполнения долга (там же, ч. I, стр. 186). Но любовь к себе, стремление к собственному счастью ни в коем случае не может быть добродетелью. Стремление к собственному счастью как этический принцип не годится: «Он подводит под нравственность мотивы, которые, скорее, подрывают ее и уничтожают весь ее возвышенный характер, смешивая в один класс побуждения к добродетели и побуждения к пороку»[72] (там же; см., в частности, «Основы метафизики нравственности», раздел второй, стр. 61). Кант различает в эгоизме себялюбие, филавтию (благоволение, расположение к себе) и высокомерие – любование собой. «Разумное себялюбие» следует ограничивать этическими принципами, самолюбование следует подавлять, индивидуум должен ощущать свое ничтожество в сравнении со святостью моральных законов (там же, часть I, стр. 165). Он должен находить высшее счастье в исполнении долга. Реализация нравственного принципа – и, следовательно, обретение счастья индивидуумом, – возможны лишь в чем-либо целом, в нации, в государстве. И все же «благо, источник которого рассудок, [т. е.] сохранение уже существующей конституции, есть высший закон гражданского общества вообще, ибо это общество существует только благодаря этой конституции, –

salus rei publicae suprema lex est[73]

» (там же).

Несмотря на то, что Кант проявляет больше уважения к целостности личности, чем Кальвин или Лютер, он заявляет, что даже при самом тираническом правительстве человек не имеет права бунтовать, а карой за угрозу авторитету государя должно быть не что иное, как смерть (Kant 1907, стр. 126). Он подчеркивает заложенную в природе человека склонность к дурному (Kant 1934, особенно книга I), для подавления которой необходим нравственный закон, категорический императив, иначе человек превратится в зверя, а история человеческого общества закончится буйством анархии.

Обсуждая системы Кальвина и Канта, мы упомянули их фокус на ничтожестве человека. Но все-таки, как уже упоминалось, они также обращают внимание на автономию и достоинство индивидуума, и это противоречие пронизывает все их труды. В философии эпохи Просвещения вопрос притязаний и счастья человека даже более, чем Кант, подчеркивали другие философы, например Гельвеций. Эта тенденция в современной философии нашла беспрецедентное выражение у Штирнера[74] и Ницше. Формулировка, в которую они часто облекают данную тему – хотя она не обязательно отражает их истинные соображения, – родственна фундаментальной идее Кальвина и Канта о том, что любовь к другим и любовь к себе взаимно исключаются. Но, в противопоставление этим авторам, они определяют любовь к другим как слабость и самопожертвование, а эгоизм, себялюбие и любовь к себе называют добродетелью – и тоже запутывают дело, не проводя между этими явлениями четкого разграничения. Например, у Штирнера мы читаем: «Тут должен выступить имеющий решающее значение эгоизм, своекорыстие, а не принцип любви, не чувства, вытекающие из любви, – милосердие, добросердечность, благодушие, даже справедливость и правосудие (ибо и justitia[75]

 – проявление любви, продукт ее): любовь знает только жертвы и требует “самопожертвования”» (Stirner 1912, стр. 339[76]).