Любовь, сексуальность и матриархат: о гендере

Проблема себялюбия имеет особую значимость для психотерапии. Невротический индивидуум часто эгоистичен в том смысле, что у него имеется блок на отношения с окружающими или же он чрезмерно тревожится о себе. В этом нет ничего удивительного, так как невротичность предполагает отсутствие успешной интеграции сильного Я. Безусловно, «нормальность» вовсе не означает ее наличия. У большинства хорошо адаптированных индивидуумов она означает, что те утратили собственное Я в раннем возрасте и полностью заменили его социальным Я, предложенным обществом. Они не испытывают невротических конфликтов по причине отсутствия у них Я, а следовательно, и противоречия между Я и внешним миром. Невротик часто бывает начисто лишен эгоизма, ему не хватает уверенности в себе, а при следовании собственным целям он упирается в блок. Его неэгоистичность имеет, в сущности, ту же причину, что и себялюбие. Ему практически всегда не хватает истинной любви к себе. Вот что ему нужно, чтобы выздороветь. Выздоровев, невротик не становится нормальным в том смысле, в котором «нормально» приспособленческое социальное Я. Он успешно реализует собственное Я, которое не потерял без возврата и которое пытался сберечь прежними невротическими симптомами. Таким образом, теория, подобная теории нарциссизма Фрейда, которая рационализирует культурную форму очернения любви к себе путем отождествления ее с эгоизмом, в терапии не может иметь никаких последствий, кроме разрушительных. Она усиливает табуированность любви к себе. Ее влияние можно назвать положительным лишь в том случае, если психотерапия будет направлена на то, чтобы помочь индивидууму не стать самим собой, то есть свободным, спонтанным и творческим – черты, традиционно позволительные только людям искусства, – а отказаться от борьбы за свое Я и подстроиться под культурную форму мирно, без шумихи и невроза.

В нынешнюю эпоху наблюдается все возрастающая тенденция низвести человека до уровня песчинки, от которой ничего не зависит. Авторитарные системы стараются уменьшить индивидуума до безвольного и бесчувственного орудия в руках тех, кто держит поводья; они подавляют его террором, цинизмом, государственной властью, массовыми демонстрациями, пламенными речами ораторов и всеми прочими средствами внушения. Когда в конце концов индивидуум начинает чувствовать себя слишком слабым, чтобы существовать в одиночку, они предлагают ему удовлетвориться возможностью разделить силу и славу великого целого, бессильной частичкой которого он является. Главный аргумент авторитарной пропаганды состоит в том, что человек в демократическом государстве эгоистичен и что необходимо быть бескорыстным и социально мыслящим. Это ложь. Нацизм заменил эгоизм обычного человека грубейшим эгоизмом руководящей бюрократии и государства. Призыв к бескорыстию – это инструмент, который побуждает обычного человека покориться или отречься.

Критика демократического общества не должна сводиться к тому, что люди слишком эгоистичны; это правда, но лишь следствие другого явления. Демократии не удалось заставить индивидуума полюбить самого себя, иными словами, обрести глубокое чувство утверждения своего индивидуального Я со всеми его интеллектуальными, эмоциональными и чувственными возможностями. Пуританско-протестантское наследие самоотрицания, необходимость подчинения требованиям производства и прибыли создали условия, из которых успешно родился фашизм. Готовность повиноваться, извращенное мужество, которое привлекают образы войны и самоуничтожения, могут возникнуть только на основе отчаяния – по большей части бессознательного, заглушаемого военными песнями и славословиями фюреру. Индивидуум, переставший любить себя, готов умирать и убивать. Если мы не хотим, чтобы наша культура стала фашистской, нам нужно решать не проблему чрезмерного себялюбия, а проблему недостатка любви к себе. Нужно создать такие условия, которые позволили бы человеку реализовать свою свободу – не просто в формальном смысле, но через утверждение совокупной личности со всеми ее интеллектуальными, эмоциональными, чувственными свойствами. Эта свобода заключается не в господстве одной части личности над другой – совести над природой, Сверх-Я над Оно, – а в личностной интеграции и фактическом выражении всех возможностей этой целостной личности.

10. Любим ли мы по-прежнему жизнь?

Некоторых вопрос о том, любим ли мы все еще жизнь, может озадачить – возможно, он даже покажется бессмысленным. Разве мы все не любим жизнь? Разве любовь к жизни – не почва, из которой произрастает всякая деятельность? Разве мы были бы живы, если бы не любили жизнь и не прилагали необходимых усилий к тому, чтобы поддерживать ее и улучшать? Быть может, тем, кому приходят все эти мысли, и автору, задавшему вопрос, удастся понять друг друга без особенных затруднений, если только мы попытаемся это сделать.