Любовь, сексуальность и матриархат: о гендере

Любовь к одному человеку подразумевает любовь к человечеству как таковому. «Разделение труда», как выражается Уильям Джеймс, то есть любовь к своей семье, но бесчувствие к «чужому», есть признак фундаментальной неспособности любить. Любовь к человечеству вообще не является, как часто полагают, абстракцией, приходящей «после» любви к конкретному человеку, или экстраполяцией опыта, испытанного с конкретным объектом; это предпосылка, хотя генетически она усваивается в контакте с конкретными индивидуумами.

Отсюда следует, что мое собственное Я принципиально является таким же объектом моей любви, как другой человек. Утверждение моей собственной жизни, счастья, роста, свободы коренится в наличии фундаментальной готовности и способности к такому утверждению. Если некто демонстрирует такую готовность, то и по отношению к самому себе тоже; если он может любить только других, значит, он не может любить вовсе. Одним словом, в том, что касается объектов любви, любовь столь же неделима, как и ненависть.

Отмеченный выше принцип, гласящий, что ненависть и любовь являются актуализацией постоянной готовности, справедлив и для других психических феноменов. Чувственность, к примеру, – не просто реакция на стимул. Чувственный или, можно сказать, эротический человек имеет фундаментально эротическую установку по отношению к миру. Это не означает, что он постоянно сексуально возбужден, но предполагает наличие эротической атмосферы, которая актуализируется конкретным объектом, но скрыто присутствует еще до появления стимула. Здесь имеется в виду не физиологическая способность к сексуальному возбуждению, а атмосфера эротической готовности, которую под увеличительным стеклом можно было бы наблюдать и тогда, когда человек не находится в состоянии непосредственного сексуального возбуждения. С другой стороны, существуют люди, у которых эта эротическая готовность отсутствует. Сексуальное возбуждение у них, в сущности, вызывается стимулом, обращенным к половому влечению. Порог стимуляции у таких людей может широко варьироваться, однако у этого типа сексуального возбуждения есть общее качество, а именно, он отделен от личности целиком с ее интеллектуальными и эмоциональными качествами.

Еще одной иллюстрацией того же самого принципа является чувство прекрасного. Существует тип личности, во всем готовый видеть красоту. Опять-таки, это не значит, что он постоянно смотрит на красивые картины, людей или пейзажи; однако при взгляде на них в нем актуализируется постоянно присутствующая готовность; его чувство прекрасного не просто пробуждается объектом. Особенно тщательный наблюдатель обнаружит, что этот тип людей взирает на мир иначе, даже когда смотрит на предметы, не пробуждающие острого восприятия красоты. Будь здесь место, мы могли бы привести еще множество примеров того же самого чувства. Но уже должно быть ясно следующее: хотя многие психологические школы рассматривают человеческие реакции в контексте стимула и отклика, мы выдвигаем идею о том, что характер – это структура, состоящая из множества вышеописанных готовностей, которые присутствуют постоянно и актуализируются, а не вызываются внешним стимулом. Эта точка зрения имеет ключевое значение для столь динамичной психологической дисциплины, как психоанализ.

Фрейд считал, что все эти готовности уходят корнями в биологические инстинкты. Здесь же высказывается предположение, что, хотя это верно для некоторых из них, многие другие возникли как реакция на индивидуальный и социальный опыт индивидуума.

Нам осталось обсудить последний вопрос. Допустим, что любовь к себе и к окружающим, в принципе, существуют параллельно; как тогда объяснить тот вид эгоизма, который очевидно идет вразрез со всякой искренней заботой о других? Себялюбивый человек интересуется только собой, хочет всего для себя, не испытывает никакого удовольствия, отдавая, а лихорадочно старается только брать; внешний мир он рассматривает лишь с точки зрения того, что может от него получить; не испытывает ни интереса к нуждам других, ни уважения к их достоинству и цельности. Он видит только себя, судит обо всех и обо всем с точки зрения их полезности для себя самого и фактически не способен любить. Этот эгоизм может быть явным, а может скрываться под самыми разнообразными бескорыстными жестами; динамически он все равно одинаков. Казалось бы, в таком типе личности существует зримое противоречие между всепоглощающей заботой о себе и недостатком заботы о других. Так разве мы не имеем здесь доказательство того, что забота об окружающих и забота о себе различаются? Это, безусловно, было бы так, будь себялюбие и любовь к себе тождественны. Но именно в этом предположении кроется заблуждение, повлекшее за собой столько ошибочных выводов касательно нашей проблемы. Себялюбие и любовь к себе не просто не тождественны, а на самом деле абсолютно противоположны.