Любовь в Венеции. Элеонора Дузе и Александр Волков

Я отвечал ей: если ты умрешь, я не покончу жизнь самоубийством, потому что я люблю жизнь, но я буду страдать. И видишь Труатре, видишь, что я обрел? Я обрел возможность снова ощутить ту божественную сторону жизни, которая заставляет поверить в вечность и связывает две души узами, как если бы они знали друг друга веками – во все века – в животных, в цветах, даже в камнях.

Это глупо, но у меня такое чувство. […] Я также понимаю, почему египтяне пришли к идее метемпсихоза (перехода души в разные живые существа)[456].

Я люблю в тебе все, – твою мать, даже твоего отца (не смейся) – да, это правда, я чувствую, чем ты обязана каждому, природе, птице, поющей на закате, – всему. Я люблю в тебе ту прошлую жизнь, ту жизнь печали и счастья, люблю в тебе каждую морщинку на твоем лбу.

Понимаешь ли ты меня? Ничего не отвечай на это письмо и прости меня за него.

Я редко позволяю себе поэтичность, но не знаю, почему у меня сегодня возникла необходимость говорить с тобой таким языком.

В сущности, я хочу сказать тебе, что счастлив,

глубоко счастлив – даже в твое отсутствие, потому что в моем сердце есть цель, в моем разуме – причина для существования.

Если ты для меня – то, чем ты меня сделала, – ты тоже должна быть счастлива, и мелочи жизни не должны производить на тебя особого впечатления. […]

Прости меня и люби хоть немного, моя единственная маленькая Труатре, мой дорогой друг. […] [без подписи]

* * *

[26.10.1891; Дрезден – Милан]

Последний раз я прошу Вас, дорогая мадам Дузе, передать это мадмуазель Труатре.

Не сердитесь на меня, пожалуйста. Я не знаю, кому еще могу доверить мои письма. С уважением, А. Волков.

Для мадмуазель Труатре лично в руки[457]

«Вы говорите, что хотите сохранить между нами дружбу!

Я бы тоже этого хотела. Но как Вы не понимаете, что для того, чтобы ее сохранить, нужно знать, как ее заполучить!

Наши отношения, увы, были преданы огласке и стали секретом полишинеля. Я Вас не обвиняю.

С возрастом я всё больше понимаю, что достоинство женщины страдает, особенно женщины-актрисы. Да, мое пострадало.

Я сама не знала, до какой степени болезненно носить чувства в сердце, открытом

для толпы, этой толпы, к которой я уже принадлежу, зараженная театром, и от которой мне никуда не спрятаться. Это было уже не просто подозрение (кто не подозревает?), нет, это была твердая уверенность. Когда страсть наиболее сильна, женщина проходит через всё и подавляет в глубине сердца чувство стыдливости.

Но когда это время проходит, становится невыносимо и это должен понять каждый деликатный мужчина. Как Вы этого не понимаете? Как Вы не понимаете, что одним своим присутствием Вы убиваете всё хорошее,

что осталось для Вас в моем сердце?

Вы уже не ребенок, и я тоже. Я больна, слаба, мне нужно работать. Ваши настоятельные просьбы причиняют мне боль, не возвышая Вас в моих глазах – наоборот.

Вы должны понять, что заставляете меня страдать без необходимости – и что в данный момент я обращаюсь к Вашим чистым и простым чувствам достоинства, к Вашим чувствам "джентльмена”, как говорят англичане.

Я считаю, что достаточно самой элементарной чувствительности, чтобы понять, в чем заключается мой долг в данный момент. Мой долг – избегать Вас, насколько это возможно, по двум причинам: 1) чтобы заставить меня забыть этот давний секрет полишинеля, который давит и заставляет меня страдать; 2) чтобы сохранить в моем сердце добрые чувства дружбы, которой Вы желаете. Разве для Вас не является долгом подчиняться этим желаниям? Вам судить об этом. Подождите, время сделает свое дело, но теперь имейте достоинство не причинять мне боли без причин».

Вот мое письмо. Прочти его и переведи[458], приблизительно.

Только бы на твоем сердце было спокойнее – поскольку я обитаю в твоем сердце и понимаю его.

Никогда ты не писала мне письма лучше, чем в субботу и никогда еще не делала меня счастливее!

Я уеду в среду и приеду в отель в девять вечера в пятницу.