Любовь в Венеции. Элеонора Дузе и Александр Волков

Я не понимаю телеграмму – она меня даже немного пугает. «Вы будете без письма два дня… сегодня написала, всё сказано». Какие значения это может иметь! Боже мой! Разве Вы не понимаете, что «всё сказано» — может означать: «всё кончено». […] Я ломаю голову.

Сегодня я хорошо поработал и всё время думал о Вас. Да, ничего не поделаешь, на этот раз я завоеван. У меня такое чувство нежности к Вам! Такая привязанность к самому малому в Вас – от кончиков волос до кончиков ногтей, что я сам не понимаю – как это произошло. […]

Только об одном Вас прошу. Если вдруг Ваше сердце почувствовало, что кто-то занял в нем место – напишите мне немедленно. Потому что мои письма тогда могли бы причинить Вам только огорчение, а я бы по простоте души продолжал бы забрасывать Вас ими.

Я написал Вам о Джульетте. Вы разделяете мое мнение? Коричневый цвет – это серьезный вопрос. Так как есть разные оттенки коричневого. Желтовато-коричневый будет лучше к небесно-голубому. […]

Прижимаю Вас к сердцу и целую Ваш лоб, этот единственный в мире лоб, который подобен открытой книге Вашей прекрасной души. На нем отражается все: печаль, добро, величие, несчастье – аминь.

Если письмо, которого я жду, будет хорошим, поверьте, не найдется на свете человека, счастливее меня, [без подписи]

* * *

[1.3.1891; Дрезден – Санкт-Петербург]

Наконец! Только сегодня получил Ваше обещанное письмо. Я очень волновался, признаюсь. Но письмо меня вознаградило. Спасибо, Леонор…

Снова могу писать – не осмеливался это сделать, поэтому и ждал. Вы такая умная. Не возражайте. Редко встречал таких умных женщин как Вы. Говорю не потому, что идеализирую Вас. Хотя из этого и невозможно понять причины выбора мест гастролей.

Я счастлив, что Вы решили пропустить Тифлис. […] И потом – это так далеко. Зачем? Только для бедствующих трупп. Это единственное место, где я не смог бы присоединиться к Вам.

Если уж Вам очень нужно будет туда отправиться, так уж лучше сейчас, но ни в коем случае не в жарком июне – как раз, когда я буду свободен.

В Одессу хорошо. При этом, думаю также, что и в Одессу лучше было бы поехать в мае. В Москву всегда легко. Из Одессы в июне все поедут на дачи, университеты закроются. А Вы приедете…

Я так мало спал последние дни, что уже не понимаю, что пишу. Беспокоюсь, что вообще перестану спать. Ну да ладно.

Тем не менее, работа идет хорошо. Но (между нами) – я работаю по пятнадцать часов в день. Благодаря Богу, мое здоровье выдерживает, но это последний раз в моей жизни.

Я хочу сделать в Лондоне выставку своих египетских акварелей, какой раньше никогда не видели. Думаю, что это утвердят. Чувствую себя уверенным в том, что делаю. Это единственное маленькое удовольствие от этой ужасной работы. Долго рассказывать, но череда обстоятельств, una combinazione[407], обязывают меня отдать все свои силы этому делу.

Если после всего этого у меня будет один день рядом с тобой, моя дорогая, моя милая, моя Леонор, – это гораздо больше, чем надежды на счастье в жизни, и даст мне много много сил для того, чтобы одолеть эти шесть недель работы, которые мне еще остаются. Да хранит тебя бог! Моя милая подруга. Твой [без подписи]

* * *

[3.4.1891; Дрезден – Санкт-Петербург]

Нет, никогда со времени нашей разлуки я не был так счастлив, как сегодня благодаря Вашим двум письмам, таким добрым, таким очаровательным, таким настоящим! Вы говорите, что я пишу слишком длинные письма! Что ж, сегодня напишу пару слов. В принципе, если бы я был полностью искренен, мои письма состояли бы всего из трех слов. Но, basta!

Княгиня Волконская написала мне о Вас. Я кратко ответил ей. Она Вас очень любит. […]

Скажите Ниннет[408], что я буду целовать ей руки всякий раз, когда она будет прогонять прочь очередного Вашего гостя. Дай бог здоровья этой женщине! Она подобна весталке, охраняющей свой священный огонь, а огонь – это Вы! […]

Вы знали Матильду [Актон]. Вы знали каким большим благородным сердцем она обладала. Она убила себя, но убила и меня. До встречи с Вами я был мертв, абсолютно мертв.

Сегодня, несмотря на огромное добро, которое Вы мне принесли, одно остается и навсегда останется в моем сердце – отсутствие уверенности в будущем, в завтрашнем дне. Уверенность умерла. Остается надежда. Эта надежда заставляет меня жить, думать и страдать. Но это страдание сладко пока я знаю, что с тобой всё в порядке, что ты хоть немного думаешь обо мне и, по крайней мере, веришь, что я твой хороший преданный друг – преданный до такой степени, что желаю тебе добра в ущерб себе. […]

* * *

[4.4.1891; Дрезден – Санкт-Петербург]

[…] Если бы я позволил себе дать волю чувствам, я бы написал тысячу вещей.