Люди черного дракона

Но взять многоопытного старосту на арапа было чрезвычайно трудно. Он, как хороший шахматист, рассчитывал свою партию на несколько ходов вперед.

— Что ж, попробуем, — сказал он.

В тот же день из китайской части за небольшие деньги была выписана одна конкубинка, как было записано в протоколе общего собрания, для любовных нужд. Вся русская часть снова собралась на площади. Через пять минут, сопровождаемая похабно хихикающим дедом Гурием, появилась и китайская конкубинка Маша. Маша была совсем маленькая, даже малорослой бабке Волосатихе едва доходила до подбородка, на вид же ей казалось не больше двенадцати лет, хотя на самом деле было уже все четырнадцать.

Машу плотно облегало длинное красное платье-ципао, с разрезом от пола до подмышки, откуда смотрела на бываловских мужчин ослепительно-белая кожа, не прикрытая никаким нижним бельем. Некоторые и правда ослепли на миг, моргали ресницами, отворачивались от солнца. Другие пялились неотрывно, жадно, хмурились, косились на баб, не решались протянуть руку…

Маша глаз своих косеньких, китайских, черных, не поднимала, дрожала вся, как котенок новорожденный среди возвышавшихся над ней русских гигантов. Так она стояла минуту, другую, третью, глядела только вниз и потому не видела разъяренных физиономий русских баб. А те неожиданно изменились в лице, глядели теперь уже не страшно и озлобленно, а умильно, с жалостью и сочувствием…

— Котеночек какой, — вздохнула жена Тольки Ефремова, — трепещет, боится. Не бойся, маленькая, никто тут тебя не тронет.

Другие бабы тоже загомонили, кто леденца петушиного протянул Маше, кто по голове погладил, кто-то обнял, словно желая защитить не только от самих себя, но и от всех на свете мужчин. Не так ей стало страшно, подняла она глазенки свои, смотрит вокруг робко, благодарно.

— Ну, — говорит дед Андрон, — кто тут хотел конкубинок перебить?

Оглянулись все, а тетки Рыбихи и след простыл — сбежала от греха подальше, а то как бы и самой по шеям не надавали сердобольные любители женского пола.

И хотя некоторые особенно милосердные мужики предлагали Машу оставить у нас в селе и даже отвести ей отдельную избу, чтобы все желающие могли к ней ходить постоянно и проявлять сострадание, женщины просто накормили Машу и отвели обратно к китайцам.

Те поначалу брать ее назад не хотели, думали, что и деньги возвратить потребуют. Но когда сказали, что денег никаких не надобно, обрадовались, закивали, просили приходить еще, обещали хоть все русское село китайскими девушками снабжать.

Казалось бы, все успокоилось, пошло своим чередом и так примерно и должно было идти и дальше. Конкубинки росли и множились, и страсти любовные не переводились в китайской части села.

Но году в двадцатом седьмом всю эту малину пресекли жесточайшим образом: власть окрепла, частично отошла от постоянных войн и заинтересовалась мирным строительством. В село разнюхать ситуацию приехал уполномоченный Алексеев. Не знаю, чего уж там он вынюхивал с самого начала, но инкубатор конкубинок произвел на него неизгладимое впечатление.

— Спасать надо девонек, спасать, — озабоченно сказал уполномоченный, и мягкая его, белая и пышная, как подушка, физиономия отразила необыкновенную задумчивость.

Впрочем, думал он недолго. Лично ощупал и отобрал наиболее юных, в том числе и Машу, и увез их в центр, в дом детского призрения, трудовую коммуну товарища Макаренко — туда, где, как старые пьяницы, бултыхались под ветром флаги на башнях и звенели неприятным фальцетом педагогические поэмы. Что с конкубинками там сделали лихие советские беспризорники, об этом даже догадываться не стоит, и сильное перо самого Антона Макаренко этого, боюсь, тоже не изобразит. Одна только остается надежда — что не довезли конвоиры их до коммуны, изнасиловали, убили и закопали в чистом поле, так, без гробов, крестов и панихиды, в одних ночных рубашках — и тем отпустили душу на покаяние.

Любовь же на этом не остановила свое победоносное шествие. С любовью вышла и другая история.

Старшая дочка тихого Менахема, бедная Бейла, полюбила китайца Сашу. Саша, конечно, было его русское прозвище, по-китайски же Сашу звали Сы Ша, Смертельная Пустыня. Уж не знаю, о чем думали родители его, когда давали такое имя. Впрочем, как водится у китайцев, это не официальное его было название, а домашнее, дружеское, каким его именовали родственники и приятели, так что как раз, наверное, что было на самом деле, тем и назвали. Но не в имени, конечно, в тот миг была закавыка, что нам за дело до имени, как говорил еще Шекспир, а евреи наши, не являясь шекспирами никакими, и подавно об имени не волновались. Главная трудность этой любви состояла в том, что Саша был китаец, и вот как раз это-то и было совсем из рук вон.

Именно это, а не что другое вызвало необыкновенные среди евреев переживания и сокрушение.