Люди и боги. Избранные произведения

— А почему же нет? Он меня не пускал на работу. Впрочем, мы с ним боролись — кто окажется сильнее, я или он. Одним ударом я продырявил ему живот.

— Что вы говорите?

— Я все это совсем заброшу.

— Почему?

— К чему мне это? Обучусь какой-нибудь хорошей профессии, чтобы зарабатывать деньги, много денег… Я знаю, знаю, чему научусь.

— Значит, прекращаете предпринятую вами голодную забастовку? — Двойра смеялась. — Я вам не велела покупать новый костюм, развлечений тоже не требовала от вас.

— Но я хотел… Я так тосковал о том, чтобы нам с вами гулять, нам одним, вдвоем, в какую-нибудь субботу после обеда, когда все рабочие гуляют со своими свитха[104] (Бухгольц этого слова полностью не произнес), чтобы на мне был новый костюм, а в кармане — несколько долларов. И делать все, что вам захочется! Ехать вместе на автобусе по Пятой авеню, быть среди публики, обедать вместе, потом пойти в кино, в еврейский театр — боже мой! — У Бухгольца вдруг вырвалось русское восклицание, которое помнил еще из дому. — Я так тосковал об этом! Мне так этого хотелось…

Двойра ничего не говорила. В ее больших глазах вспыхнуло сияние. Она взглянула на него своими большими глазами и тотчас их отвела. Но всем своим маленьким телом она теперь как бы вошла в него. Парень шагал вплотную, рядом с ней, слышал, как она дышит, ощущал возле себя ее маленькое, живое, дышащее тело. Неожиданно схватил он ее за руку и пустился бежать.

— Давайте, Двойра, давайте побежим.

— Это же некрасиво, Бухгольц.

— Почему некрасиво? Почему вы боитесь людей? Что мне люди? Они, — показал он на заполнявшую улицу густую движущуюся толпу, — они — вода, а мы — рыбы, и плывем, плывем…

В Нью-Йорке золотой осенний день. Все наряжено в золото, всюду разлито золото осеннего дня, золото цветет на улицах, в садах, на деревьях, струится по нью-йоркскому небу. Воздух пронизан запахом спелого винного настоя, у ветра привкус вина и душистых яблок… Упиваешься этим острым ароматным напитком и слегка хмелеешь от ветра, от воздуха…

Послеобеденный субботний час. Нью-Йорк получил жалованье. Кто отнес невскрытый конверт жене и детям и теперь ходит по улицам с женой и детьми за покупками, кто отнес свой заработок возлюбленной… и на прогулку взял ее с собой. Все лица сияют, все счастливы — завтра праздник, можно будет спать, сколько захочется, предстоящая ночь вся для нас, и продлится она, сколько пожелается. Тесно на улицах от автомобилей, омнибусов, тесно на тротуарах от множества людей. И все слито воедино — человек не одинок, он подхвачен и потоплен в человеческом потоке.

В этой массе людей плывут и они. Бухгольц держит за руку Двойру, девушку, которая умеет так красиво молчать, он видит ее смуглую кожу, выглядывающую сквозь волосы на шее, ощущает округлость ее плеч, наслаждается скромностью и святостью, которой она окружена.

В кармане брюк — серебряные монеты, в кармашке жилета — доллар. Боже мой! — только бы все это не ушло впустую. Бухгольц то и дело ощупывает кармашек жилета.

Вначале собрался он вскочить на автобус, чтобы сверху глядеть на проплывающий мимо человеческий поток. Однако нет, он лучше пешком пойдет, ему охота разглядывать витрины.

Витрина шелков напоминает восточный базар. Под красочными шелковыми куполами на дорогих коврах сидят арабы и разбрасывают пестро расцвеченные шелка, яркие восточные ткани. Мелькают цвета глубокой, точно ночь, синевы, цвета кроваво-красные, серебристые и излучающие молнии, точно наэлектризованные рыбы. Если она, Двойра, хочет, он может ночью прокрасться сюда, натащить шелков, закутать ее с ног до головы в жемчужные шелка. Пусть она не смеется. Он может это сделать. В другой витрине идет охота на зверей. Лежат шубы, открывающие тайны лесов, неизведанных островов, далеких северных широт, — из шкур белых медведей, из трепетного, переливчатого, пушистого меха норок, лежат ласкающие взор бархатистым блеском детские шубки из аляскинских белок, из золотистого, мягкого, роскошного русского соболя, из женственно гладкого, нежного меха голубых песцов и черно-бурых лисиц. Если она, Двойра, хочет, он сюда может вломиться, накрасть мехов, закутать ее с ног до головы в меха. Из автомобильного магазина он выкрадет для Двойры лучшую машину и будет возить ее из города в город. В Бюро путешествий «добудет» путешествие по Европе, в японском магазине — драгоценные ювелирные изделия, чтобы украсить ее шею.

Молодые люди изменили свои намерения: в Центральный парк они сегодня не пойдут — в другой раз. Может, зайти к Чайлдам угоститься пирожными? Да, это план.

Поели пирожных, выпили кофе, отведали печеное яблоко в сметане, он закурил сигарету и — конец деньгам! Осталось разве только на билет в театральную галерею, куда и решили пойти вместо кино. Обед ни к чему — ведь только что поели. Впрочем, если она хочет, можно зайти в его студию, у него есть газовая плитка, на который можно сварить чай, а на сосиски с хлебом у него еще, быть может, хватит, а? Как она полагает?

Двойра за это ухватилась. Ей хочется пойти с ним в студию, и не потом, перед ужином, а теперь, пока еще светло.