Люди и боги. Избранные произведения

От восхищения Бухгольц не мог вымолвить ни слова, Он только сидел и молча глядел на ее обнаженные полные руки. Они так полны, думал он, и все же так легки, словно она парит при их помощи. А пальцы так изящны, так тонки и изящны, словно кто-то их тщательно обтачивал, чтобы они стали тонки. Когда она поднималась, он любовался ее ногами — какая у нее плавная походка, как грациозно ставит она ножки, маленькие ножки, у такого здорового цветущего тела такие маленькие изящные ножки, китайские ножки. А ведь я ее знаю, так давно знаю, думал он, почему же я не видел ее до сих пор? До этого она на него не производила особенного впечатления, наоборот, что-то чуждое, недоступное держало его на отдалении от нее. Прежде лицо ее, морщинки вокруг глаз и глубокая складка на шее свидетельствовали о возрасте, о переживаниях, и она ему виделась старой девой. А теперь все то, что прежде казалось ему некрасивым, привлекало его. Складка на шее стала как бы украшением — сколько истинной женственности скрыто в этой белой полной шее, думал он, сколько страданий в этой глубокой складке на шее, словно кто-то притянул ее к себе за шею шелковым шнуром. Отчужденность и недоступность, всегда державшие его на почтительном расстоянии от нее, теперь привлекали. Она общительна и вместе с тем далека. Кажется, она смеется, радуется, разрешает Ноделю целовать себя, но держит всех на большом отдалении. Даже теперь существует эта граница, невидимая граница между нею и всеми за столом. Это — женская гордость, женское достоинство, и Бухгольц, сам того не желая, не переставал мысленно сравнивать ее и Двойру, и думал про себя: наши девушки не знают, как себя держать…

Этой своей мысли он устыдился. Его охватила жалость к Двойре, и он постарался найти особую прелесть в ней. Сам того не заметив, подошел он и стал гладить Двойру по голове. Но глаза его впивались в морщинки на лице мисс Фойрстер, а особенно — в складку на ее шее. Было так, будто эта складка отбрасывает на ее лицо какой-то необычайный свет, свет одухотворенности, душевной очищенности, ума, к чему Бухгольц тянулся и перед чем преклонялся.

Глава тринадцатая

Ночь в Гринвич-Виледже

По дороге из погребка Бермана к дому мадам Солейко в Виледже компания несколько подтаяла, кое-кто ушел домой. Остался, само собой разумеется, Нодель, который всех вел и грозил: «Кто сегодня пойдет домой спать, тот мой враг, с тем я отныне на ножах». Подхватив под руки обеих женщин, мисс Фойрстер и Двойру, он вскочил с ними в автомобиль и умчался. Следом поехали остальные: Мошкович, зачинщик всей этой затеи, — по его рекомендации отправились к мадам Солейко, с которой они были земляки; Фрейер, считавший себя обязанным присматривать за Ноделем, «чтобы не вышло какого-нибудь скандала и чтобы не опозориться в глазах американцев»; Бухгольц и высокий молчаливый американец, который с добродушной улыбкой на все соглашался и шел, куда его вели.

Время было перед пасхой. Дул мягкий весенний ветер, который, после удушливой атмосферы погребка, действовал освежающе и живительно. Все свободно отдышались и жадно впитывали ароматную прохладу. Ветер отрезвлял хмельные головы, будоражил кровь, и друзья чувствовали себя так хорошо и легко, что хоть пари в просторе… А у мадам Солейко в Виледже у всех еще больше поднялось настроение. В большой комнате, увешанной восточными портьерами и разрисованной фантастическими картинами, была полутьма — здесь не было электрического света, а только горели разрозненные свечи, воткнутые в странные высокие железные подсвечники, расставленные по разным углам комнаты. В большом камине тлело несколько поленьев, от них шел чад и першило в горле. У камина сидели пары, бледные, курили они странные сигареты и пили черный кофе. По углам таились еще пары, их не было видно — они прятались в тени, теснились к затянутым мглой стенам. Было тихо-тихо, только кто-то еле слышно бренчал на гитаре русскую народную мелодию.

Мадам Солейко, чернявая красавица с сильно выраженной семитской внешностью, была одета точно цыганка — пестрая цветастая юбка, платок поверх черных волос, свисающие длинные серьги, на шее ярко сверкало монисто. С колодой засаленных карт в руке ходила она по комнате. Новоприбывших она приняла радушно и указала им лучшее место — у камина. С Мошковичем они, как земляки и добрые друзья, расцеловались, обменялись несколькими словами на незнакомом языке, звучанием напоминавшем цыганский, румынский и бог весть еще какой. Мадам Солейко, которая была Мошковичу не только землячкой, но и единоверкой, убеждала гостей, что она происходит из цыган, что в ее жилах течет подлинная цыганская кровь. Ее мать, сказала она, была уведена цыганом в свадебную ночь, так что ей выпало на долю родиться в результате цыганской авантюры. И, как если бы это было особым ее преимуществом, она этим обстоятельством хвастала, хотела этим самым убедить гостей, что только у нее одной в Виледже можно почувствовать себя в подлинно цыганской атмосфере.