Люди и боги. Избранные произведения

Нодель между тем действительно творил невероятное. Он уже перецеловал всех девушек, потом устроил так, что другие их целовали. Перемешал все пары так, что они запутались — не знали, кто кому принадлежит… Нодель не переставал кричать на мужчин, на влюбленных, что они эгоисты, держатся частной собственности, лишают своих девушек «веселой поры». А может, ей хочется целоваться с другим парнем? Почему ты запрещаешь? Будь добр — пусть она целуется с тем, кого ее сердце желает. И таким образом, не желая того и не думая, он вызвал множество «трагедий». Теперь он втянул всех в пляску. Среди степенных англосаксов он был точно ртуть, носился как вихрь, довел до того, что даже холодному американцу Григорию пришлось исполнить с мадам Солейко дикий цыганский танец…

Бухгольца охватило лихорадочное желание как можно скорее привести всю компанию к себе в студию. Еще никогда в жизни так не хотелось ему, так не жгло его желание блеснуть перед кем-нибудь своей работой, как теперь перед мисс Фойрстер. Он хотел выиграть в ее глазах, чем-нибудь возвеличиться, похвастать самым большим, чем обладает, — своим искусством. Если бы это было возможно, он, кажется, в одно мгновение создал бы что-нибудь такое, что захватило бы ее, привело в восторг. И так как уже действительно занимался день, он потащил все общество к себе в студию, да и пора было — даже из цыганской харчевни их изгнали.

Бухгольц впереди всех нетерпеливо взбежал по лестнице к себе в студию. Все счастье своей будущей жизни он отдал бы в этот момент за то, чтобы возвыситься в глазах мисс Фойрстер. Он содрал тряпки с окна. В окно начал просачиваться странный серый свет — смешенье дня и ночи. Бухгольц одну за другой расставил свои скульптуры — «Самсона», «Адама», впереди была его новая работа «Мать». В серых сумерках раннего утра фигуры приобрели фантастический облик, контуры были расплывчаты, и казалось, что статуи плывут в потоке серых теней, которыми полнилась атмосфера студии, что они, словно сфинксы, поднимаются из туманных облаков. Поражая своей могучей силой, стоял «Самсон», смеясь и резвясь как ребенок; свои шесть пар рук простер ввысь мистический «Адам»; «Мать» со своеобразно вылепленными ногами, с бесстрашным вызывающим взглядом была как героиня, вставшая на чью-то защиту. И все они выглядели как боги, как старые боги, которым некогда поклонялись люди.

Бросалась в глаза смелость, лишенная колебаний бестрепетная твердость и первобытная сила художника, создавшего эти произведения, точно по божьему велению, — даже Мошкович и Фрейер теперь умолчали о своих прежних критических высказываниях. Нодель сразу же решительно заявил, что «это величайшие произведения двадцатого столетия» и что «они совершат революцию в искусстве». Холодный американец ничего не сказал, он только спросил Бухгольца, «что это за школа, классическая или модернистская?», — на что Бухгольц ничего не мог ответить. А мисс Фойрстер, которая долгое время молчала и разглядывала скульптуры с восхищенным пылающим лицом, подошла к Бухгольцу, взяла его за обе руки и сказала, крепко пожимая их:

— Ты великий художник, ты обладаешь первобытной силой, как бог.

Бухгольц молчал, только неотрывно смотрел на нее, впервые смотрел ей прямо в глаза. Нижняя губа у него дрожала от волнения, зубы стучали. Забывшись, он задержал ее руку в своей.

Мисс Фойрстер под его взглядом покраснела, отвела от него глаза и легко выдернула свои гладкие маленькие пальцы из его большой руки. Но Нодель, который все заметил, сказал:

— Поцелуйте его. Вы непременно должны его поцеловать. Он заслужил это… Он великий художник!

Мисс Фойрстер зарделась и со смехом сказала:

— Я вовсе не уверена, что он этого хочет…

— Вы же видите, что он сохнет по вас. — Нодель сдвинул их головы и продолжал настаивать: — Целуйте его, вы должны его целовать. Он заслужил это.

Бухгольц с упоением вдыхал запах, шедший от ее тела, запах гвоздики, и пьянел.

Оба они покраснели, чувствовали себя как юнцы, и сердца у них учащенно бились.

Мисс Фойрстер однако тотчас нашлась. Она отвернулась, подошла к Григорию и обняла его.

— Дорогой Григорий, ты должен это сделать. Ты обязан это совершить, ты обязан совершить это ради меня. Ты сделаешь хорошее, полезное дело.

— Ол райт, Изабелл, — сказал хладнокровно Григорий и достал записную книжку, — выдай мне эту «историю»…

Мисс Фойрстер уселась с ним рядом и раскрыла ему всю простоту и силу произведений Бухгольца.

— Ты не понимаешь, Изабелл, какой мне нужен материал. Ты дай мне «событие»… Сколько ему лет? — Он показал на Бухгольца. — Что он делал до этого?..

— Этот парень, — показал на Бухгольца Мошкович, — будучи голодным, не имея куска хлеба в доме, сбросил с лестницы мецената, предложившего ему компромисс— продать свое искусство за деньги, делать то, что ему, скульптору, не по сердцу.

— Вот это материал! Первоклассная история для первой полосы газеты, — произнес американец и впервые по-настоящему воодушевился, — голодный артист сбрасывает со всех ступенек мецената, не соглашаясь пойти ни на какой компромисс в ущерб своему искусству — вот это история!