Люди и боги. Избранные произведения

Мой товарищ постучал не то в стенку, не то в двери, сказал пароль, и дверь отворилась.

Мы вошли в небольшую темную комнату. Огонек горевшей лампочки тонул в сизом облаке табачного дыма. До нашего прихода здесь, судя по всему, все были заняты серьезным спором. Но когда мы вошли, спор оборвался и в комнате стало тихо. Те, что были здесь, переглядывались.

На кровати у столика сидела девушка с черными как смоль волосами, к ней подсело несколько молодых людей, и они заговорили шепотом.

К этой группе подошел и мой товарищ. Он о чем-то очень серьезно говорил, энергично жестикулировал. Кое-кто протестовал, однако после длительной паузы девушка сказала:

— Товарищи, продолжим!

Как выяснилось позже, речь шла о предполагавшейся на следующий день грандиозной манифестации к «Десятому павильону» с требованием выдать тела казненных товарищей — Янкла и других.

В углу сидел молодой человек, очень странно одетый (позже я узнал, что это солдат из тюремной охраны), он рассказывал о ночи перед казнью Янкла.

Спокойно, твердым шагом шел к виселице Янкл меж двух солдат. И уже на помосте, до того, как палач накинул осужденному петлю на шею, Янкл обратился к солдатам и офицерам:

— Смотрите! Люди жертвуют собою, твердым шагом идут на смерть, борясь за свободу, за лучшее будущее для нас, для вас…

Офицер скомандовал барабанщикам, чтобы заглушить слова смертника, но барабанщик помедлил с выполнением команды, желая, видимо, дослушать, о чем думает человек перед смертью.

И голос Янкла был еще слышен…

«Бум, бум, бум!» — бухал барабан.

И — все. Клекот в горле, конвульсия ног — и перед нами висело мертвое тело, завернутое в кафтан, недвижное и немое, хранящее тайну «потустороннего мира»…

После Янкла привели другого парня, которого обвиняли в том, что он стрелял в казака. Это был мальчик лет семнадцати-восемнадцати, тощий, с испуганными черными глазами, бегавшими на бледном лице, как два мышонка. Нет, он еще не был подготовлен к смерти, но он понимал весь ужас небытия и хотел жить, жить в темном застенке, лишь бы не терять надежды, лишь бы жить!

Он не хотел идти на смерть, хватался за стену, неистово кричал. Крик этот был до того нечеловечен, до того страшен, что волосы на голове вставали дыбом. Весь ужас человека, лицом к лицу увидевшего смерть, сосредоточился в этом крике.

— Мама… Жить… Мама… ма…

Крик этот взбудоражил всю крепость. Женщины и дети высунулись из окон. Говорили, что давно, очень давно не слыхать было в тюрьме таких криков.

Два казака схватили его за волосы, другие — за руки и ноги и потащили к виселице.

Барабан гремел, стучал все сильнее и сильнее, но криков несчастного заглушить не мог.

Когда его поставили на помост, у него подломились ноги, он упал на спину, — тогда казаки насильно сунули его голову в петлю.

— Мама!.. Мам… — послышалось в последний раз. И минуту спустя висел уже не человек, а нечто бесформенное, присмиревшее и спокойное…

Люди выслушивали эти рассказы молча, казалось, даже безразлично: видно было, что они привыкли к «историям» подобного рода.

Стали обсуждать технические вопросы проведения манифестации, необходимость согласования с другими организациями и тому подобное.

Постучали в дверь.

Все притихли.

За дверью сказали пароль, и в комнату вошел человек небольшого роста. За ним стоял кто-то еще. О чем-то зашептались.

Все молчали.

Пришедшие вскоре покинули комнату.

— Товарищи! — сказала девушка, когда те ушли. — В Варшаве объявлено военное положение. Генерал-губернатор приказал солдатам стрелять при малейшем скоплении народа!

— Товарищи! Стоит понести некоторые жертвы ради такой демонстрации! Улицы неистовствуют! — раздался голос одного из видных товарищей.

— Несомненно! — откликнулись другие голоса, как если бы жизни человеческие здесь отсчитывали, как горошины…

Я тихо спросил у своего товарища, можно ли мне выразить свое мнение. Несколько строгих взглядов устремились на меня.

— Товарищи! — сказал я. — Каждая человеческая жизнь — это святыня сама по себе, отдельный мир. Нельзя делать ставку на чью бы то ни было жизнь, как бы священна ни была цель, ради которой такая ставка делается. Я властен только над своей жизнью, но ни в коем случае не над чужой…

На меня налетели со всех сторон:

— Нам не нужна жалость!

И, может быть, они правы.

Они — путеуказчики, строители нового мира, и каждый — всего лишь кирпич, нужный для строительства этого мира. А я — разбитый, нищий певец, я в каждом человеке вижу индивидуума, отдельный мир сам по себе… Мне неохота больше говорить.

Товарищ увел меня отсюда.

Я долго бродил по улицам, много раз меня останавливали, проверяли паспорт, то и дело попадались навстречу патрули, которые вели людей в участок. Я носился как сумасшедший, но в конце концов добрался до своего жилища…

Поднялся по высокой темной лестнице. И в сердце и в голове стучало:

— Завтра — к Павиаку!

Уставший, я повалился на кровать и долго-долго смотрел в ночную тьму. Кажется, о чем-то думал.

Но о чем — не помню.

Понедельник.

Солнце глядело в окошко, заливая светом мое убогое жилище, и сердце нехотя заволновалось.

— Вставай!