Люди и боги. Избранные произведения

В доме стало теплее и привольнее. Покрытые изморозью оконца освободились от ледяных роз, которые цвели на них всю суровую зиму, стекла затянуло влагой, и невозможно было разглядеть, что творится на улице. В комнате стоял пар и было дымно. Дым из небольшой кухни тянулся сюда, потому что не мог прорваться сквозь забитую сажей трубу. Теплая одежда, которая за долгую трудную зиму так приросла к телу, что казалась второй кожей, становилась тяжелей, лишней, и ее охотно сбрасывали. В эту самую пору отец и принялся разучивать напев книги Эсфирь. И когда раздавалось певучее чтение отца, становилось легче на душе, оживали надежды, словно бы послышался первый привет весны.

Когда отец читал книгу Эсфирь, тишине в доме полагалось быть нерушимой. Тишина должна была, собственно, водворяться всякий раз, когда отец бывал дома (а что же говорить, если он ложился подремать!). Но когда он разучивал напев, все были обязаны ходить на цыпочках, сдерживать дыхание, но подчас и того было мало. А так как отец всегда делал одно из двух: либо ложился на кушетку, всю в горах и долах, либо разучивал нараспев какой-нибудь раздел торы — то всегда должно было быть тихо. В доме же кишела, не сглазить бы, немалая орава детей — от заготовщика Шлойме-Хаима, первенца, до самого младшего, носившего бабушкино имя и неутомимо ползавшего по комнате, — вот и можно себе представить, каково было матери сдерживать детей, когда отец дремал или читал. Каждый из детей имел свои повадки, умел на свой лад давать о себе знать. Начать хотя бы с Мойшеле Быка, которого ребе отослал из хедера домой, потому что мать целых три месяца не платила за его учение. И как раз теперь, когда отец читал книгу Эсфирь, этот Мойшеле Бык нашел самым подходящим заняться обучением младшего братика Иойне-Гдалье (имя Иойне досталось ему в память об отце отца, а имя Гдалье — в память об отце матери; кроме того, он еще носил прозвище, которого мы приличия ради не можем здесь упомянуть) — так вот Мойшеле решил, что теперь самое время научить Иойне-Гдалье свистеть носом, держа губы сомкнутыми. И когда мать, старавшаяся не слишком отдаляться от кухни из боязни, что суп, который варился там, сбежит и наделает чаду, попыталась шлепком и затрещиной утихомирить маленьких сорванцов, мальчуган, носящий имя Иойне-Гдалье (и еще то милое прозвище, которое мы приличия ради не можем здесь упомянуть), рассмеялся и засвистел носом. Отец оторвал глаза от книги, сдвинул очки на лоб и, глядя то на мать, то на юнца с милой кличкой, стал выпевать на самой высокой октаве:

«В те дни, как царь Артаксеркс сел на царский престол свой…»

И мать сказала Мойшеле Быку:

— Ну, видишь теперь, что ты натворил?

Мальчики притихли и вышли на улицу мерить ногами в рваной обуви «моря» и «реки»…

Когда в комнате стало тише и слышался только стук машины, на которой старший сын Шлойме-Хаим, единственный кормилец в семье, строчил заготовки для местных сапожников, — чтение отца зазвучало громче, оживленней, воодушевленней. Отец, который теперь соперничал со стуком машины — кто кого обгонит в темпе и перекроет в силе звука, — разошелся и читал с невыразимым наслаждением. Не было на свете человека счастливее, чем отец, когда он разучивал чтение молитвы нараспев. И тем более, если дело шло о книге Эсфирь, — отец любил чтение этой книги больше всего другого. Читая историю Эсфири, он представлял себе, что находится там, во дворце царя Артаксеркса, на великолепных «проводах царицы», где пьют из золотых сосудов, где питье идет чинно, без принуждений, и каждый пьет сколько хочет. Когда он доходил до описания того, как царь Артаксеркс захмелел — «развеселилось сердце царя от вина» — и как он приказал привести царицу Астинь — «привести царицу Астинь пред лице царя», отец нежил в горле звуки этих слов долго-долго, словно ему было жаль слишком скоро расстаться с этим стихом, как бывает жаль проглотить разом вкусный кусок; а что уж говорить, когда он доходил до иудеянина Мардохея! В том месте, где шло описание Мардохея, Аншл был как у себя дома. Часто ему казалось, что он сам — иудеянин Мардохей, что это он стоит перед царицей Эсфирью, укоряя ее за то, что она не хочет заступиться за евреев: «Свобода и избавление придут для иудеев из другого места». Минуту спустя он уже — Артаксеркс. Он сидит на троне, в руке у него золотой скипетр, а перед ним царица Эсфирь с короной на голове; вот царица падает на колени и находит благоволение в его глазах, он протягивает к ней золотой скипетр и говорит (отец с великой любовью холит каждое слово в гортани): «Что тебе, царица Эсфирь, и какая просьба твоя? Даже до полуцарства будет дано тебе…»

А мать стоит на кухне у печи и слушает, как отец читает сказание об Эсфири, выпевает каждое слово нежнейшей трелью так, что оно катится, точно жемчужина, — и сердце Соре-Ривки переполняется счастьем, гордостью за мужа, такого прекрасного знатока торы, и она думает про себя: чем она заслужила такое счастье? Это ей, не иначе, воздаяние за все муки, выпавшие на ее долю.