Люди и положения (сборник)

Но для Зеебальда день начался гораздо раньше. Эти подсчеты следов вчерашнего паводка застали его уже на ногах. Он был поднят из постели в начале шестого еще часу, каким-то почтенным господином, не желавшим сказать своего имени Анне Марии, второй жене Зеебальда, вышедшей в сени на его продолжительный стук. Изумление Зеебальда при виде гостя, дожидавшегося его в темных сенях, когда он, наконец, после долгих зевков, переговоров с Анной и досадных пожатий плечами вышел из своей каморки в убогую прихожую, было тем сильнее и порывистее, что по догадкам жены он ожидал узнать в посетителе одного из родственников покойницы Сусанны: этот старый черт, – говорила Анна, – смотрит на меня так недоверчиво, – я сказала ему, что я госпожа Зеебальд – он, верно, не знает, что ты во втором браке – он вообще так глаза вытаращил на меня – как будто он и слухом вообще не слыхал, что такие вещи на свете водятся и в этом ничего диковинного нет. Зеебальд долго не мог слова выговорить; он тряс руку гостя и обнимал его, в глазах у обоих стояли слезы; вскоре Зеебальд увлек за собой в дом этого странного посетителя. Там они оба, верно, пришли в себя, потому что вскоре голоса их запрыгали уступами, быстро сладившись в продолжительную и оживленную беседу. Всего выше подскакивал голос Зеебальда, и Анне Марии, которая снова легла в постель и не думала даже подслушивать их, удалось с налету подхватить несколько одиноких и несвязуемых друг с другом восклицаний своего супруга.

– Случай?! – Так это – если б не погода. – Ну? – И вас не… – удивлялся Зеебальд, – остальные слова его, равно как и голос гостя, наглухо вмуровывались в стену скучным гутором. Гутор этот был крут и нерастворим. Последовало непродолжительное молчание. Заговорил гость. Анна Мария задремала.

– Вы?! Вы сами?! – громогласно и негодующе кричал за стеной Зеебальд. Анна Мария открыла глаза. За окном распространялось горячее и сухое щебетание птиц. По стене же вязко пласталась и слоилась речь гостя. Анна уставилась на рдяный узор, который выжигала на бордовых обоях занимающаяся заря. Она подложила голый полный локоть под разгоряченную щеку. По городу шла круговая перекличка петухов. <…>

– Сегодня?! – Были там? – Играть?.. Вы могли? Чтобы я… на том же органе!

Но затем Зеебальд, вероятно, услышал от своего гостя что-то успокоительное, потому что после этих его выкриков старческая речь их выровнялась настолько, что трудно было решить, когда кто из них говорит; прерываемая частым кашлем посетителя, речь эта громоздилась и осыпалась, ползла и выветривалась, наглухо втягиваясь в стену и застревая в ней.

И Анна Мария снова задремала. Она угодила в самую глушь и дичь одолевающей дремоты и надолго увязла в ней. Она была на 25 лет моложе мужа, любила и умела спать. И она не слышала.

– Вы думаете? – Нет. – Соглася-яятся! Что вы – они? Нет. Как вы можете?..

Потом было кем-то из них явственно упомянуто имя Туха и вслед за ним после небольшого промежутка назван вслух Штурцваге. Но об этом можно было только догадаться: Штурцваге был помянут гораздо неувереннее и тише, чем Тух.

Так рано и так необычайно начался день заседанья в ратуше для Зеебальда. Но сам по себе этот непомерно долгий день начался еще раньше. Ни души не было на призрачных, непрозревших улицах городка, и только кишмя кишели в нем черепитчатые крыши, как бесплотные привидения, бесшумно умывавшиеся холодною мутью слабо означающегося рассвета, – ни души не было на улицах, на которые пала роса, смочив холодным потом лобные выпуклости мостовых, – мостовых и зданий, проступавших за слюдяною <пеленой> тумана, как след от округло раскрытого рта по выпотелому оконному стеклу; ни души не было на них, говорю я, когда среди всех прочих бестелесных <зданий> родилось новое, в этот миг только на свет божий появившееся и более всех прочих бестелесное здание: это было здание из <звуков>, оно простонало, заволакиваемое неодолимой отдаленностью, и отстонало затем. Отстонало не потому, чтобы оно ушло в землю, как где-то воздвиглось оно, выйдя из земли. Ибо уловить его можно было только в его появлении и только как нечеловеческую попытку заживо похороненных – сдвинуть с места тишину. И только одно мгновение фантом этой осторожной стройности отличался от призрачного воздуха, призрачных крыш и призрачной росы. По истечении этого мгновения – он перестал от росы отличаться и его негде уже было искать.

Ни души не было на площади Св. Елизаветы, когда козою низко загнусавили два утеса. Вся каменная мякоть их отяжелела внезапно, до основания пропитавшись гнусавым и дребезгливым, невозмутимо протяжным сопением.

Ни души. Проходи здесь кто мимо, он остановился бы, поняв, что там заиграли на органе; и прежде всего – он услышал бы лавинные раскаты хроматической гаммы, быстро сыгранной полностью от самых низов до последних дискантов и обратно, по самое а субконтроктавы, через всю мануаль; <…> он узнал бы в лицо тот прием, при помощи которого, пробуя новый инструмент, профессионалы убеждаются в полной исправности всех его труб.

Но на улице не было ни души.