Люди и положения (сборник)

Первыми появились на ней два человека, вышедшие из церкви через низенькую боковую дверь, ведущую в церковный сад. Они разошлись потом в разные стороны, обмолвившись на прощанье немногими словами, малопонятными.

– Замечательно! – А главное: по вас нельзя было ожидать, что такой <музыкант>, – нараспев <сказал> один.

– Хронометр у тебя?

– Пять минут шестого.

– Ну, теперь можно и за Зеебальдом. А ты пойди, выспись.

– Ведь нисколько не утомительно качать. Даже приятно, как в кузнице. А я виноват перед вами. Я, правда, думал, что вы сумасбродите, оттого и побежал. А это вы вчера заметили, что дверь…

– Да, да, я ж говорил тебе. Мимо шли, я и увидел. Маляры, вероятно, оставили. Ремонт. Ну, ступай.

– А вы?

– Я сам по себе. А ты ложись, иди.

– Ну, до скорого свиданья. Нет, правда, замечательно. Главное…

На деле же день начался с того, что с задов гостиницы, за конюшнями, из-за смородинника, послышалось мелкое звяканье правленной стали и заляскал точильный брусок по лезвию. Черный двор гостиницы подбирался к изгороди небольшого фруктового сада вплотную. Он взбегал на нее бахромчатою кромкой бурьяна и крапивы, обезображенной усохшими меловыми оплесками. Утра не было еще и в помине, когда там, за смородинником, взмах за взмахом стал сучиться сонный, тонкий и легковесный звон косы по пьяной траве, сырой, взмокшей и еще не отдышавшейся. Мертвые капли вчерашнего дождя тяжелыми мочками оттягивали к низу . Несметное множество было их в мокрой мгле, помертвелых, незыблемых, налившихся и молчаливых. Их незыблемость предвещала, что день будет жаркий и что днем незыблем будет зной. <…> И только звенела коса за смородинником. Изредка запинаясь, раз в раз огревала она воздух жгучей бечевой. Этой-то косьбой и был поднят день из густой травы за смородинником. Ею, а не двумя о чем-то спорившими голосами, которые затеяли громкое препирательство по какому-то поводу на улице, перед воротами гостиницы в такую раннюю пору. Косьбой. Потому что когда двое приезжих были выпущены из дверей гостиницы и остались за ее порогом, посреди мостовой, они слышали, как косят с надворной стороны; и они догадались, что выкашивают ту самую лужайку, за конюшней, которая была видна им из их окошка и с такой великой мукой превозмогала предутреннюю мглу, высвобождаясь из нее светло-серым призрачным ромбом. Слова споривших были произнесены совсем негромко. Но среди совершенно безлюдной тишины, постоем стоявшей на всех перекрестках и дворах и во всех закоулках города, слова эти представляли собой настолько громкую и неутаимую достопримечательность, что можно было дивиться отваге и бодрому риску этих двух единственных в городе голосов. Они удалялись, и речь их шла скачками, как скачками передвигались и они, спеша куда-то в направлении к улице Св. Елизаветы.

– Ты будешь качать воздух.

– А ответственность?

– На мне.

– Как вы проникнете туда?

– Боковая дверь неприкрыта.

– Как?

– Я вчера заметил. Мы ведь мимо проходили, я и заметил. Верно, маляры оставили. Ремонт.

– Безумие!

– Обойди.

– Перескочу.

– Ну вот, видишь?

– Дайте платок.

– Высохнет, тогда щеткой.

– Озера целые. Такой грозы не запомню!

– Нам в гору. Дальше суше будет.

IV