Люди под Дождем. Избранные беседы за 5 лет

Райкин: Мы не московские, мы российские, к сожалению, потому что московские театры на сегодняшний день живут лучше, богаче. Так повелось, может быть, благодаря Юрию Михайловичу Лужкову, который относился к театрам очень щедро. Это еще папа сделал так, что мы стали театром государственного значения, федеральным театром. Но сейчас от этого хуже нам. Сложно живется, даже очень. А когда театрам несложно жилось? Раньше было другое: при советской власти была страшная цензура, по 8–10 раз давали один и тот же спектакль.

Таратута: Просто, когда денег мало, все вынуждены идти на какие-то уступки.

Райкин: Знаете, когда денег мало — это, конечно, плохо. Но все равно какие-то взрывы духа требуют материальных основ. С другой стороны, в разврате средств мало что толковое получается.

Таратута: У меня в программе сидели разные уважаемые люди. Меня кое-что поразило — было щемящее чувство, — потому что мне совсем не хотелось себя вести как прокурор. У меня в эфире были ваши коллеги, прекрасные, уважаемые, талантливейшие люди, каждый из которых рассказывал мне о том, почему он делал разные вещи. Кто-то был доверенным лицом в какой-то предвыборной программе крупных политиков. Кто-то вынужден был повесить у себя на здании большой баннер. И люди, которые сидели напротив меня, кто иронично, кто шутливо, кто искренне рассказывали, как у них это происходило. И говорили они так: «Я отшучиваюсь, потому что ситуация неприятная. В обычной жизни я так поступать бы не стал — вешать баннеры, впрягаться за какого-то политика». Как вам этого удалось избежать? Я не помню, чтобы с вами произошла такая история.

Райкин: Во-первых, это было всегда. Всегда к людям театра, к знаменитым артистам время от времени обращались, пытаясь их ангажировать. Понимаете, я на многое пойду для своего театра — я и привру, и скажу какому-нибудь человеку, которого не очень люблю, о своей неслыханной любви, да и утрусь, и унижусь.

МОЕ САМОЛЮБИЕ НЕ ВО МНЕ, ОНО В ДЕЛАХ МОЕГО ТЕАТРА И В ЭТОЙ ШКОЛЕ. Я НА МНОГОЕ ПОЙДУ, НО Я НЕ ПОСТУПЛЮ НЕПОРЯДОЧНО. Я НЕ НАГОВОРЮ НА КОГО-ТО, Я НЕ ПОДПИШУ ЧТО-ТО ГАДОСТНОЕ.

Таратута:

У меня такое ощущение, что потребность власти в людях искусства связана не только с их популярностью, с тем, что это известные люди и их аудитория поддержит подписанное ими письмо, — но еще и с какой-то особой штукой: взять человека, у которого безупречная репутация, и немножко его испачкать, чтобы он был, как мы.

Райкин: Да, я понимаю это чувство.

Таратута: Я думаю о том, всегда ли есть возможность от чего-то отказаться у человека, за которым стоит коллектив, недвижимость, штат сотрудников и зарплаты… Или у нас не существует независимых театров и школ?

РАЙКИН: ЕСТЬ ЖЕ У КАЖДОГО СВОЯ ЛИЧНАЯ ШКАЛА ДОПУСТИМОГО, КОТОРАЯ НЕ ПЕЧАТАЕТСЯ В ГАЗЕТАХ. ПОРЯДОЧНОСТЬ, С МОЕЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ, — НЕ ЛЕЗВИЕ БРИТВЫ, НЕ НИТОЧКА, ОНА ИМЕЕТ НЕКОТОРУЮ ШИРИНУ ОТ И ДО. ЭТО ПОЗВОЛЯЕТ КАК-ТО ЛАВИРОВАТЬ, ХИТРИТЬ.

Таратута: У вас были случаи, когда вы внутренне осуждали коллег?

Райкин: Конечно. Когда, что называется, за язык их никто не тянет, или когда они платят непомерную цену и марают собственное имя ради, как им кажется, высокой цели. Но, наверное, про меня кто-то тоже так думает, наверное, у кого-то этот допуск уже, у кого-то он — действительно лезвие бритвы. Театр — это очень практическое место, здесь трудно. Теоретизировать можно дома, но когда ты работаешь в бюджетной организации, когда имеешь дело непосредственно с государством — ну а как тут быть? Много глупых законов, противоречащих друг другу. Пока ты будешь им следовать буквально и неукоснительно, ты разоришься…

МНЕ УЖЕ МНОГО ЛЕТ, Я В ТЕАТРЕ РАБОТАЮ. ВСЕ РАВНО НАША ЖИЗНЬ — ЭТО РЯД КАКИХ-ТО КОМПРОМИССОВ, НЕТ АБСОЛЮТНОЙ ЖЕСТКОСТИ В ЭТИХ ПРИНЦИПАХ. ХОТЯ, ЕСТЬ ГРАНИЦЫ.

Таратута:

Например, поддерживать войну.

Райкин: Я боюсь попасться в ловушку собственной совести. Я знаю, что будет в моих отношениях с самим собой, если я что-то позволю себе сделать.

Таратута: Вы тут буквально дали обещание, что не попадете в эту ловушку.

Райкин: Сюжет нашей жизни дальше непонятен — как сложится.