Люди с чистой совестью

— До вечера, думаешь, не полезут? — спросил меня вместо ответа Федот Данилович Матющенко.

Я смотрел на его штатский пиджак и карие глаза. Они показались мне даже веселыми.

«Значит, вот на кого можно положиться в беде?»

Вдоль дремавшей цепи третьей роты взад и вперед ходил Карпенко. Странное дело. Не было в бою спокойнее человека. Но вот четыре часа нет врага перед глазами, и он взвинчен, больше того, растерян и зол. Он ходил и думал. То ворчал на своих третьеротцев, то подбадривал их.

Карпенко подошел ко мне, кивнул головой, и мы отошли в сторону.

— Давай уходить из этих мест. Пока не поздно. На равнину. Умрем, так хоть на ровном месте.

Я не мог понять, шутя или всерьез предложил он мне снова такой ход.

— Немцы перестали нажимать, — говорю я ему. — Видимо, потери их немалые.

Карпенко что-то хмыкнул в ответ и отошел. Только отдельные выстрелы около догоравших машин говорили о присутствии врага. Может быть, это рвались остатки патронов. Может, озверев, фашисты достреливали наших раненых, оставшихся на поле боя.

Связные и разведчики, разосланные во все стороны, не обнаружили Ковпака. Со мной были только батальон Матющенки, рота Карпенки и несколько разрозненных групп бойцов. К полудню мы решили идти лесом к урочищу Раховец.

Пройдя густым сосновым бором, перевалили через высоту и очутились на пологом склоне. Впереди виднелась равнина. Прут, вырвавшись из теснин Яремчи и Делятина, крутой излучиной замедлял свой голубой бег на восток. Здесь мы с Матющенкой и Карпенкой решили делать дневку.

43

За Делятином Прут, вырвавшись из гор и ущелий, огромной лукой огибает Карпаты. Левый его берег уходит на север холмистыми полями и рощами к Станиславу и Коломые. Справа лесистые горы, нахмурившись, глядят в его голубую муть. Усталые от боя и разомлевшие от еды, наши люди отдыхали.

А в эти же часы у подножья горы Рахув шло совещание штаба генерала Кригера. О нем я узнал позже. Генералу туго пришлось в ту ночь. Он еле ускользнул от третьей роты. На двух легковых машинах и броневичке они успели проскочить через Прут несколькими минутами раньше, чем нас вывел на мост мой проводник в нижнем белье.

Не веря, очевидно, в то, что резервный полк поспеет во-время, Кригер сразу за мостом свернул в глухие улички Заречья. Это и спасло его. Он забился на окраину Заречья. Как жаль, что мы не узнали об этом во-время! После взрыва моста и оставления нами Делятина генерал, в сопровождении двух офицеров штаба и подобранных им на пути отдельных солдат, пробился к полку, ведущему бой.

Вот почему немцы так активизировались после 10 часов утра.

Не знаю, пришел ли на память генералу сошедший с ума хорват-пулеметчик из павеличевского легиона, который на горе Дил вдруг стал стрелять и по партизанам и по своим, пока его не добили прикладом, или генерал вермахта бравировал своей объективностью, но переводчик — фольксдейч, попавший к нам в плен на следующий день, много раз почти дословно повторил рассуждения Кригера.

Когда они прибыли к подножью горы Дил, генерал, уважающий себя «за объективность» мнений, говорил приблизительно следующее:

— Я уже дал шифровку рейхсминистру Гиммлеру с просьбой прислать срочно подкрепление. Анализ обстановки и наша личная встреча с врагом… (Штабные офицеры подтянулись и геройски выпятили грудные карманы мундиров; они старались не смотреть друг на друга, чтобы не вспомнить, как в парадном мундире, при орденах, в высоких ботфортах, но без верхних штанов их командующий сидел всю ночь в бронемашине.)

— …Противник наш опрометчив. Но выдающаяся храбрость его солдат может компенсировать многое… Я думаю, что поведение врага достойно удивления. И если бы не немцы были моими солдатами, я бы отказался продолжать борьбу.

Судя по тому, как переводчик таращил с усилием глаза, пытаясь передать эти рассуждения Кригера, генерал явно нервничал. Он даже забыл, что среди офицеров его штаба есть доверенные Гиммлера. Кригер стал произносить «крамольные» речи.

— Это невозможно понять! Прорваться в тыл врага! За тысячу километров от своей армии! Второй месяц, как я зажал их в горах. В горах! И до сих пор не имею ни одного пленного. Черт возьми! Все это заставляет меня заявить, что на свете нет наград, которыми можно было бы вознаградить храбрость этих солдат. И как жаль, что она не в пользу оружия фюрера…

«Ага! Сдает! Он сдает!» — хотелось мне крикнуть переводчику, который с натугой уставил на меня свои буркалы, с немецкой пунктуальностью стараясь воспроизвести напыщенную речь Кригера.

И я подумал, что генерал, пожалуй, прав. И еще подумал, что «тысяча людей с пылкой верой и решимостью сильнее миллиона». Но откуда надувшемуся спесью генералу вермахта знать это?