Люди суземья

— Странно ты рассуждаешь, — усмехнулся Василий Кирикович. — Где ни возьми, везде в колхозах нужны люди. Раз он крестьянин, пусть едет! В любом месте с радостью примут. Парень здоровый, работать может.

— Как у тебя все просто!.. — вздохнул Митрий. — Да ежели душа-то к этой, к родимой земле тянется!

— Ну, это уже прихоть, каприз.

— Вон как — каприз? А ты у своих отца-матери спроси, каково им будет с родимой-то земелькой прощаться. А ведь страсть глядеть было, как они горюшко мыкали, и все равно жалко уезжать.

— По-моему, они и не собираются никуда ехать, — пожал плечами Василий Кирикович.

— Им чего собираться? Ты их собирать будешь... Я так разумею, что и приехал ты за ними. Хватит, натосковались, намучились, — Митрий встретил холодный взгляд Василия Кириковича и осекся. Он вдруг понял, что тот и не думал увозить отца и мать. Приехал навестить и снова уедет, а старики как были забыты, так забытыми и останутся. И сказал: — Олёшка Стафеев перед смертушкой своей в прошлом годе от единственного сына отрекся и последние свои деньги по завещанью государству обратно отдал. Вот так!.. — Митрий поднялся и пошел к себе в избу.

Василий Кирикович быстро шагал к отцовскому дому. Кто он, этот стоящий одной ногой в могиле старикашка, чтобы своими плоскими намеками хамить ему, Василию Кириковичу Тимошкину, перед которым, бывало, директора заводов стояли, как школьники перед учителем?! Всю жизнь ковырялся в земле. Участвовал в революции? Случайность! Угадал в струю — вот и выплыл. А гонора — на всю жизнь...

Савельевич все так же копошился возле сетей. От помощи сына он отказался — латать снасти тоже надо умеючи, — и сам занимался этим лишь в те немногие часы, когда поблизости не было сына, которому казалось, что отец все делает не так.

— Лесовик безголовый! — по-вепсски ругал себя старик. — Что бы сетки-то на гвоздь повесить, на вышку или в избе, дак я их на сарай бросил, на корм мышам... Теперь бы, глядишь, на зиму рыбы насушили, приварок был бы свой...

Василий Кирикович, не взглянув на отца, прошел в сарай. Герман валялся на постели, курил. Красный глазок сигареты тускло мерцал в полумраке.

— Ты с этим куревом устроишь когда-нибудь пожар! — проворчал отец и с тяжелым вздохом опустился на свой матрац.

«Что-то не в духе», — определил Герман и сказал:

— Пожара не будет. Гарантирую. А у тебя не рука ли разболелась?

— Нет, рука не болит, — не сразу ответил отец. — Просто хочется полежать...

— Понятно!.. — Герман загасил сигарету, проворно поднялся, отряхнул брюки. — Не буду мешать! — и вышел на улицу.

Когда проходил мимо деда, остановился, увидел, как дрожат его корявые пальцы, и сказал сочувственно.

— Зря, дедушка, стараешься. Лучше бы грелся на солнышке.

— Почто так? — встревожился старик.

— Некому их ставить. Ты не можешь, я не умею...

— Дак батько-то!

— Какие с него сети!.. А в общем, не знаю, — и пошел к озеру.

Он не смог бы объяснить почему, но после приезда в Лахту отец становился ему день ото дня неприятнее. И дело было не в том, что ким-ярская действительность оказалась весьма далекой от тех представлений, которые сложились из рассказов отца перед поездкой. Герман уже смирился и с безлюдьем, и с убожеством жилища стариков. Но его раздражало благодушие отца, бессловесное раболепие деда и бабки перед собственным сыном, ленивые прогулки Василия Кириковича по Лахте с гордо поднятой головой, его бесконечные поученья и наставленья.

Германа возмущало, когда отец за обедом тщательно вытирал белоснежным носовым платком стакан, ложку, вилку или брезгливо морщился и отодвигал тарелку, если в суп попадал уголек или волос.

«Но ведь и дома он всегда был таким!» — думал Герман, вспоминая, как отец вытирал салфетками ножи и вилки, как грубо выговаривал Даше — домработнице за малейшую оплошность. Однако там, дома, все это почему-то воспринималось иначе, как должное...

А история с крючком?.. Герман знал, что при пустячной царапине отец обязательно принимал уколы противостолбнячной сыворотки. Но и зная это, он готов был заподозрить его чуть ли не в симуляции: лишь бы никуда не ходить и не подвергать себя случайностям.

«В общем-то мне все равно! — махнул рукой Герман. — Главное, здесь есть Катя, милая чудесная девушка, а больше — больше ничего не нужно...»

Снова и снова он мысленно переживал те короткие моменты встреч, которые запали в душу. Он опять любовался девушкой, когда она шла к озеру, заглядывал в ее чистые глаза при нечаянной встрече в дверях маркеловского дома, с нежностью смотрел на нее, задумчивую и тихую, в лодке, а потом видел ее улыбку, слышал ее смех, ловил ее взгляд и страстно желал, чтобы все это повторялось и завтра, и послезавтра, и каждый день. Но повторения не было. Не было ничего, кроме томительного и напрасного ожидания: на вечерние тренировки Петр стал ходить со своим старшим братом, а Катя вообще перестала показываться на улице.

17