Люди суземья

Телята отдыхали в березняке близ ручья. Пасла их Люська. Была она в полинялом платье неопределенного серовато-сиреневого цвета, слишком просторном для ее угловатой сухой фигурки, и Герман догадался, что это платье, должно быть, когда-то носила Катя.

— Вы скотину-то по графику, что ли, пасете? — спросил он.

Люська не без робости вскинула большие серые глаза и молчала.

— Интересно, — Герман усмехнулся. — А ты не боишься, что тебя корова забодает?

Что-то похожее на улыбку тенью мелькнуло по загорелому скуластому лицу и растаяло.

— Понятно. Ты не желаешь со мной разговаривать. Печально, но факт! — Герман пригнул к земле березку, сел на нее и стал закуривать. Корни березки затрещали.

— Зачем ломаешь?

— Виноват!.. — Герман встал, распрямил деревце. — Между прочим, я шел сюда поговорить с твоим дедушкой. Ты, может, подскажешь, где его найти?

— Он дома. Болеет, — Люська продолжала стоять, склонив голову, и смотрела диковато, исподлобья.

— Печально! А мы разок с ним здесь так мило посидели...

— Люсь-коо!.. — раздалось от ручья.

Но девочка и ухом не повела.

— Кто это тебя зовет?

— Колька.

— Почему же не откликаешься?

— Так.

Герман глянул в ту сторону, откуда раздался крик, и увидел, что там над кустами курится дымок.

— Ладно. Паси свою рогатую скотину, а я к Кольке пойду. У него и костришко есть. Гуд бай!..

«Совсем дикая. Людей не видела», — заключил Герман.

На берегу ручья на ровной площадке с чудом уцелевшей нетоптаной травой у крохотного костерка сидел Колька. Он поднял на Германа синие глаза и улыбнулся. Что-то располагающее было в его доверчивой улыбке и в широко расставленных ясных глазах.

— Здорово, мужик! Ты почему сегодня не на сенокосе?

— Телят пасу. С Люськой. Дедушко заболел, дак мы и пасем. — Колька взял березовый прут и стал ворошить им в костерке.

Герман увидел, что в углях лежат три окуня с обгоревшими плавниками.

— А рыбу зачем в костер бросил?

— Я не бросил. Я пеку.

— Сам, что ли, наловил? — Герман присел на корточки.

— Ага... А на Кривом колене щучину тащил. Здоровущую! Да леска лопнула... Там ведь глубоко, Петьку и то скроет. — Колька выгреб из костерка одного окуня, поперекидывал с руки на руку — горячий! — потом сточенным лезвием железного складешка поскреб обгоревшую чешую и вопросительно посмотрел на Германа. — Хочешь?

— Давай. За компанию, — Герман взял рыбу и лег в траву.

— Хлеба надо?

— Нет, я так попробую.

— Я печеную тоже без хлеба ем.

— Ты Люську-то на окуней звал?

— Звал, да не идет дак, сытая!.. — Колька вздохнул. — На пожне все равно лучше. Пасти скучно... А там — хорошо! И обратно на Орлике. Ка-ак дашь вицей, дак он все скоком, все скоком, до самого дому.

Печеный окунь оказался вкусным, слегка отдавал дымком, и Герман невольно взглянул на тех двух окуней, что лежали на дотлевающих углях.

— Бери, бери! Я ведь уже третий раз пеку. И Люська ела. Сегодня не жарко, телята не разаются[12], хоть весь день удь да пеки, — он вытер ладони о траву. — Поглядеть, сколько еще пасти-то! — и задрал левый рукав рубашки до плеча.

Герман расхохотался: на руке мальчишки, выше локтя, были пристегнуты часы.

— Чудак, кто же так часы носит?

— Они Петькины, часы-то, — ничуть не растерялся Колька. — У него рука толстущая, а у меня, вишь, как тут тонко! — и обхватил пальцами коричневое запястье. — Через два часа папка приедет, телят в шестую загороду перегонять будем.

Герман не понял, что это за «шестая загорода», но выяснять ничего не стал и только спросил, не пасет ли телят Катя.

— Не, счас не пасет, — покрутил белой головой Колька. — Пока не косили, дак ночью пасла.

— Ночью? Зачем?

— Ведь как же! Днем надо, и ночью надо.

— Но теперь-то вы по ночам не пасете?

— Теперь сено косим, дак телята сами в загороде пасутся. У нас семь загород сделано. В одной три ночи держим, потом — в другой, потом — в третьей... А через три недели опять в первую загоняем. К той поре там опять трава вырастет. А косить кончим, дак папка сам пасти будет.

— О, да ты, оказывается, опытный пастух, все тонкости дела знаешь!

— Я еще в позапрошлое лето пасти начал. Как Сашка потонул, так я и стал вместо его.

— Какой Сашка? — ни о каком Сашке Герман не слыхал ни от Маркеловых, ни от деда с бабкой.

— Братик. Он старше Люськи был, — и Колька опять вздохнул глубоко и протяжно.

— Как же это получилось?

— А так... Сетки были спущены, а дедушко хворал. Сашка и пошел их поднимать. Он всегда сетки смотрел, ежели дедушко не мог. А ветрено было. Вот и потонул.

— Он не умел плавать?

— Сашка-то?! — Колька вскинул на Германа синие глаза. — Да он с Петькой через все озеро плавал, вот!

— Тогда почему не выплыл?

— Дак ведь он в сетку запутался. Сшибло его волной, он в сетку-то и попал... — Колька обхватил руками колени, сжался в комок, будто ему стало зябко, и уставился на кострище.

Что-то нежное шевельнулось в душе Германа к этому сухонькому ясноглазому парнишке, пережившему гибель своего брата. Взгляд его упал на Колькин складешок, который лежал возле окуней.

«Я ему подарю свой!» — решил Герман и вытащил из кармана ножичек с перламутровой ручкой и с набором двенадцати предметов.