Люди в летней ночи

Он осматривал сеновал, картофельные грядки, поленницу дров, и у него появлялась уверенность в том, что зиму они протянут. Прежде, во всяком случае, было так. Но после смерти сына появился у него таинственный враг, он всюду неотступно следовал за стариком и даже в минуты отдыха не давал покоя, пригибая к земле, будто сидящая на плечах огромная серая птица. Однажды он ни с того ни с сего упал на стерне и ушиб бедро, а невидимый супостат стоял рядом и смотрел, как слезы бессилия и обиды наворачиваются на глаза и бегут по потемневшим, иссохшим от загара щекам. А когда он попытался скрыть боль в ноге от старухи — мол, ничего страшного, само пройдет, — предательские слезы снова навернулись на глаза, и старуха пригорюнилась, стала думать-гадать, что же с ним случилось на самом деле.

Кажется, что лето, подойдя к концу, так и замерло, будто время остановилось. Думать о зиме — все равно что в пропасть заглядывать, а о следующем лете он и не загадывает. Сколько он ни надрывался, а сена удалось пока заготовить совсем пустяк. Бросить бы все это, да нельзя: козы-то по-прежнему блеют в закуте.

Сегодня утром старик, проснувшись, сразу почувствовал, что старуха тоскует, небось опять о сыне вспомнила. Если помру, она останется совсем одна и не сможет по утрам варить кофе. Нынешней осенью у нас и салаки не будет. Где уж на рыбу взять денег, хватило бы на соль.

По всему видать, день будет жаркий, нужно идти косить, просто надо, и все тут. К вечеру я уже сгребу траву в копны. Много не осилю, а все ж… Вот в прежние времена все было не так. Мысли старика теперь устремляются в прошлое столь же резво, как прежде стремились в будущее. Он глубоко вздыхает; воображение его рисует какой-то счастливый миг из прошлой жизни, и он с удовольствием погружается в забытье. Он даже причмокивает и сворачивается поудобнее калачиком. Но тут старуха ставит кофейник на стол. Краткий миг забвенья пролетел. Когда она берет в руки псалтырь, старик с болью ощущает: вот и слово Божие уже не находит в нем прежней благодатной почвы. Смерть бродит где-то рядом, у него еще есть время спастись под сенью слова Божия, но он не может услышать сердцем это слово с тех пор, как появился тот невидимый супостат. Прежде чтение псалтыря озаряло весь день, давало ему силы для тяжкого труда ради хлеба насущного. Слово Божие и крестьянская работа — одно сочеталось с другим. А еще было хождение в церковь к светлому воскресному причастию. Ох, от подобных мыслей становилось еще тоскливей. Этим летом впервые старики не смогли попасть в свою церковь, где прошла их конфирмация, где они молились всю жизнь. Богатый сосед пообещал дать им лошадь. Утром старик кое-как доковылял до его дома, но оказалось, что лошади пасутся где-то на отдаленном выгоне, найти их трудно, да и некому. Хозяйка, оказывается, без ведома хозяина отогнала их туда. Когда старик вернулся ни с чем, старуха расплакалась и начала снимать воскресное платье, с которым были связаны самые дорогие воспоминания. Затем она стянула с головы белоснежную косынку и стала утирать ею слезы. Пешком идти они были не в состоянии, да вдобавок старуха боялась, что старик не сможет подняться на высокое крыльцо храма. Так был испорчен добрый воскресный день.

Следующее причастие — завтра, и им во что бы то ни стало надо успеть раздобыть лошадь. Вот о чем с тоской думал старик, пока жена читала псалтырь, и еще о других незавершенных делах. О том, что с самого утра уже угадывается жара… На хозяйских покосах сушат траву; урожай этим летом богатый — до следующей зимы уж точно хватит. Батраки направляются на заработки, сгребать сено, оставив оравы детей на своих вечно недовольных жен. Вот и старик осторожно идет вдоль межи с серпом в одной руке, с палкой — в другой, идет осторожными, нащупывающими шажками. Солнце припекает шею и затылок; под его лучами играют красками буйные травы на косогоре, отданном ему для косьбы.