Люди в летней ночи

То были самые лучшие мои годы, два-три лета, когда я чувствовал себя центром вселенной. Жизнь била во мне ключом, я ощущал лишь могучее биение ее и не замечал ни плохого, ни хорошего, ни уродливого, ни красивого. Тогда произошло много такого, к чему озеро оставалось безучастным. Существовала лишь взволнованная атмосфера маленькой комнатки. И я, отплывая на лодке, не замечал, каким было озеро, сонным или бодрствующим, и какого оно мнения обо всем происходящем. Я любовался им, мне казалось, что оно отражает мою собственную мощь и силу. Позже, августовской ночью, когда луна пряталась за облаками, я постучал в знакомое окошко. Прислушался. Услышал сначала тиканье часов, затем мерный шум волн, и шум этот, как ни странно, все удалялся от меня, словно предупреждая о том, что все кончено. Я снова постучал, и вновь напрасно. Такое уже случалось дважды, но лишь сейчас я ощутил, что произошло непоправимое. Постучал в третий раз и увидел, как кто-то в доме приподнялся со стула, поглядел на меня сквозь стекло и вновь опустился на место. Я пошел на берег и сел возле лодки. На душе было пусто. Озеро с шумом било о берег, не обращая на меня ни малейшего внимания. Оно не заметило меня и тогда, когда я пересекал его.

И вот я скитаюсь по свету, жалкий в своей неприкаянности, и порой вспоминаю озеро. Отношения наши так и не наладились. Иногда я думаю, что осталось еще одно средство, которое могло бы нас соединить. И тогда я говорю ему: «Твоя бездна поглотила столько человеческих жизней…» Но холодные волны бегут мимо, не повелевая и не запрещая. Им абсолютно все равно, на что я решусь. Теперь, когда я гляжу на озеро, я вижу только воду, ограниченную берегами. Где-то, в самой середине этой синевы, и скрывается, я чувствую, отвергающий меня взгляд: в нем нет ни грусти, ни обиды, одно лишь нестерпимое равнодушие. Волны движутся мимо и мимо, а взгляд этот, чужой, отрешенный, не меняется, будто высеченная на скале древняя надпись. Я — пленник озера. Ищу и не нахожу спасения под успокаивающей сенью леса. Вновь возвращаюсь на берег, не в силах разорвать незримую связь. Вновь чувствую себя восьмилетним мальчиком, которого разгневанная за недозволенную прогулку мать возвращает домой.

Достанет ли мне сил для покаяния?

Kertomus järvestä

Перевод Т. Джафаровой

Жизнь угасает

Июль на исходе, раннее утро. Лучи солнца уже не столь щедро заливают землю, и невольно щемит сердце при мысли о мимолетности лета. Сенокос отошел, сизая рожь отцвела и поблекла. Люди распахивают окна, любуются первозданной свежестью утра, и этот миг их быстротекущей жизни по-своему прекрасен. Проснувшийся день вновь берет в свои руки власть надо всем, над жизнью и смертью. Величественно это мгновение, когда миллионы человеческих душ, пробуждаясь, переходят от реалий сна к дневным заблуждениям.

В светлом просторном деревенском доме стрелка часов приближается к четырем. С обеих кроватей доносится сонное дыхание. Одна из них стоит справа от двери, на ней под войлочным одеялом спит хозяин дома, угрюмый, суровый, облысевший, изъеденный старостью человек. У его изголовья — окно, разгороженное переплетом на шесть квадратов, на подоконнике — горшок с цветами, очки и псалтырь. Многие годы они покоятся на одном и том же месте, греясь по утрам в лучах солнца. В дальнем темном углу — кровать старухи. Одни они остались в этом доме, вдвоем доживают свой век. Даже в самом воздухе дома разлит запах старости, странный и по-своему притягательный. Стены, рамы, наличники рассохлись, появившиеся на них трещинки и щели сложились в странный рисунок. Впрочем, описание дома с его обстановкой и обитателями — давний литературный прием. Есть что-то пленительное в том, чтобы на крыльях воображения перенестись в такой дом рано утром, присесть на скамью, стоящую вдоль стены, и поглядеть на спящих бабушек и дедушек, чья долгая жизнь состояла из только им ведомых побед и поражений, теперь уже позабытых, утративших свою остроту. Есть что-то торжественное и успокаивающее в этом доказательстве вечности жизни, и глубокая печаль таится в подобных, казалось бы, самых обыденных вещах.