Лопухи и лебеда

– Зачем я тебе?

Пьер с удивлением смотрит на Татищева, растерянно пожимает плечами:

– Не знаю… Во время войны я пас коров на ферме. Мне было одиннадцать лет. Я хорошо помню… Жара. Коровы на лугу позванивают колокольцами. А я сижу на берегу, строгаю палку и воображаю, как я вас найду в России и мы будем говорить, говорить…

– Ты сказал, что вы живете в Париже…

– Отчима арестовали за участие в маки. И отправили в Равенсбрюк. Он был еще жив, когда в гестапо забрали маму. Я остался один. И ушел в Овернь, там жила сестра отчима.

– Что такое маки?

– По-русски как сказать… Подполье, вроде партизан. Прятали евреев, коммунистов. Помогали семьям арестованных… Диверсии устраивали. Конечно, связь с Лондоном, с генералом де Голлем, сведения передавали.

– Какие сведения?

– Отчим работал на химических заводах, которые исполняли заказы вермахта. Сообщали координаты заводов, англичане их бомбили.

– И как ты жил без матери?

– Голодал. Милостыню просил. Работал на ферме. А потом вернулась мама…

– Что за человек был отчим?

– Дюран? Очень добрый человек, жутко нервный. Он меня никогда не наказывал. Если я нашалил, разбил что-нибудь или ключи потерял, только посмотрит так печально, покачает головой. И ни слова… Мама вышла за него, когда мне было пять лет. Он меня усыновил, дал свою фамилию. Конечно, это облегчило мне жизнь в лицее… Но мама все равно твердила: “Помни, ты – русский дворянин!”

– Кто же ты в результате?

– Здесь, в России, я чувствую себя французом…

– Никакой России давно нет на свете. Это – эсэсэр, прости господи…

Плеснув водки в стакан, Пьер задумчиво цедит ее маленькими глотками. Татищев усмехается:

– Водку ты пьешь как француз…

– Я думал, вы обрадуетесь, когда узнаете, что у вас есть сын…

Старик сидит нахохлившись, уставясь в пространство.

– Я из этой жизни давно выпал. И обратно уже не хочу…

Он достает папиросы, закуривает.

– Здесь можно курить? – обрадовался Пьер, достал сигареты.

Старик словно не слышит.

– Ничего не хочу знать… – говорит он отчужденно, почти враждебно. – У меня было два инсульта. Один еще на зоне, другой – сразу после освобождения. Левую сторону парализовало. Речь отнялась. Ходить пришлось заново учиться. Странным образом все забыл, кроме математики…

Гримаса боли пробегает по его лицу, он вскакивает и делает несколько поспешных шагов.

– Вам нехорошо?

– Ерунда, сейчас пройдет… – Постояв, он усаживается, растирает ногу. – Я жил одной ненавистью. Выжить, выйти и отомстить этим сукам, генералам от параши… Не важно как – только отомстить. Когда корейская война началась, мы мечтали, чтобы Трумэн атомную бомбу сбросил на нас.

А теперь мы сидим на ЛубянкеИ лелеем надежду одну,Чтобы наши спасители янкиРазвязали скорее войну…

Вся Колыма эту песенку знала. Мы были готовы в этом грибе сгореть – лишь бы псарню прихватить с собой…

– Ужасно…

– Да ведь это сколько трудов надо положить, чтобы довести человека до такого…

Он проводит рукой по лицу, морщится. Берется за бутылку, наливает.

– А после второго инсульта понял – мне не суждено, моя песенка спета. Вразумил господь…

– Вы их простили?

Холодная усмешка проступает в морщинах старика, он опускает голову:

– Никогда… Они свое еще получат. А может, и нет, кто его знает… Но меня это больше не касается.

– Вы же еще не старый, вам шестидесяти нет… Я бы увез вас во Францию, мы бы вас подлечили…

– Бог с тобой, кто же меня выпустит? Занавес-то и впрямь железный. Мне дорога одна…

Пьер размышляет:

– Я понимаю, вы… Как это по-русски? Хлебнули лиха. Но… есть у вас сын или нет – вам все равно?

– В моей жизни это ничего изменить не может.

Помедлив, Пьер встает, подхватывает куртку и идет к двери. На лице старика не отражается ничего.

– Уйдешь – с концами…

Пьер застывает на пороге.

– Извини, тут до Парижа далёко…

Пьер мрачнеет и, поколебавшись, возвращается к столу. Старик поднимает стакан:

– Со знакомством, Петр Алексеич!

Пьер расплывается в улыбке. Они чокаются.

– Ваше здоровье, Граф!

Поглядывая друг на друга, они молча едят.

– А пожалуй, ты в нашу породу пошел, – говорит Татищев. – Ты похож на моего отца. Челюсть, разрез глаз – точно папенька. По мне не суди, я – развалина, и потом, я в маму. А те яркие были люди, Татищевы…

– Бабушка, дедушка – что-то теплое, детское… Я же никого из них не видел! От маминой родни хоть фотокарточки остались. А от вас – только мамины рассказы и фото на пляже…

Старик усмехается и, подняв взгляд к потолку, декламирует:

В красивое время,Когда опасалисьГрешить слишком много,И черта боялись,И верили в Бога —Слова были твёрды,Друзья были честны,Все рыцари горды,Все дамы прелестны…

– Но ведь так не бывает… – говорит Пьер.