Ловец акул

Что было-то? Да все. И шмотки, и магнитолы, и серебро, и золото, и ссанина эта — духи польские. Я ходил и думал, думал и ходил, посвистывал еще, словно по парку прогуливался. Что-то мне надо было такое, чего можно взять много, и чтоб если часть — брак галимый, не страшно. Магнитолы это не туда, они стоят, как крыло от самолета, и с ними не облажаешься. Шмотки думал, джинсы, лифаки, трусняк — но это громоздкое, взять меньше можно.

Остановился по итогам на польском косметосе. Долго думал, зашквар это или нормас, в итоге плюнул. Главное что: маленькие, компактные, дешевые штуки, которые можно дорого продать. Еще и с бабами знакомиться сподручно, тоже плюс. Короче, набирал я коробками косметос "Руби Роуз". Придирчивый стал — страсть какой, а еще надо было умудриться с пшеками договориться, мы чуть ли не на пальцах объяснялись, выходило все равно, что я им про Фому, а они мне про Ерему.

Но я все-таки верю, что договориться при желании с кем угодно можно, даже с поляками, особенно, когда они доллары видят. Торговался я до сорванного голоса, ни пяди не уступал, и пшеки тоже орали — уже на своем языке, и мы с ними друг друга называли "курвами" и "блядями", но расставались почему-то довольные друг другом.

Понабрал я себе всего, ультрамодного, как мне тогда объяснили. Я потом с Ириночкой консультировался, она одобрила, дескать, да, все модняво, все прикольно, и умыкнула у меня перламутровый блеск для губ с влажным эффектом, я ей еще набор теней подарил — он мне в такие копейки обошелся, что даже было стыдно.

Высшим шиком считалось умение распродать все привезенное в один день, чтобы на следующий только покупать, да не в мыле, а как барин, с самого утра прохаживаясь по рынку. Валентина так умела и всех учила, что для этого надо с поляками говорить на польском.

— Они все сразу становятся, — говорила она. — Как ручные котята. Что угодно у тебя купят.

Ну, смак еще, конечно, когда у тебя оптом скупают, например, весь мешок хуйни твоей, чтоб потом ее перепродать, и такое бывало.

Периодически появлялись бабы с чаем, с кофе, со снедью нехитрой всякой, но нам это было слишком дорого. Голод не тетка, это да, а жажда кто, дядька? Снег ели, верите?

А вечером, в гостинице, кто что из Москвы привез, все делили, тушло одних наварим с макаронами других, покромсаем туда колбаски, сыру покрошим — такая бурда получалась, но вкуснее нее на свете не было, потому что целый день на рынке убивались.

Клоповником я доволен остался, все равно лучше, чем общага моя, еще и койки на каждого хватило. Разве что холодно было — отопление отрубили, но я так и не понял — то ли за неуплату, то ли авария какая-то.

Сон мне не шел, хотя я устал. Под моей кроватью лежали коробки с косметосом, ноги гудели, руки болели, но голова была ясной-ясной, хуй поймешь, почему.

Валентина спала, как мышка, к сиське, с той стороны, где сердце, она прижимала и так привязанный к руке кошелек. Я свою валюту опять в носки попрятал, ну, что не истратил, остались у меня сущие крохи — закупился я хорошо. И мне пришло страшное волнение — я свои кровные потратил на эти скрепленные друг с другом коробки хуеты липкой, а если их украдут? Куда мои денежки денутся тогда? Я вдруг понял, что я совсем один, и, если вдруг что — не поможет мне никто. Ну, Валентина разве что, только у нее у самой жизнь между нищетой и богатством.

Еще дело такое странное: днем это были взвинченные, шумливые, одичавшие тетки, а ночью лица у них вдруг разгладились, а ручки, сжимавшие тощие подушки, стали как будто детские, словно и не огрубели за день от холода. И это были снова маленькие женщины, и видно стало, что они низкорослые и трогательные, пусть и работают, словно лошади.

Ну бывает же такое — не можешь спать, хоть ты тресни. И некому было меня в моих ночных бдениях поддержать, все дрыхли без задних ног, поотрубались, как от наркоза.

Свесился я вниз, пощупал коробки, потряс их, громыхнул косметос. Нормально.

Нет, жить так нельзя, решил я, надо было как-то напряжение скинуть, пошел к Ириночке своей.

Коридор был тихий, мигала лапочка, то погружая его в темноту, то вынимая из нее. Шаги мои были гулкие, а ковер под ногами красный и местами протертый почти до дыр. Я словно оказался в каком-то заграничном кинце, это было прикольное, удивительное чувство.

У нас дверь не закрывалась, я надеялся, что в Ириночкиной комнате — тоже. И да — я толкнул ее, и она поддалась. В темноте я ужасно боялся залезть не на ту бабу, но как-то так нашел свою Ириночку скорее даже чувством, чем глазом. Она лежала, широко раскинув руки, рот у нее был приоткрыт, и она глубоко, свободно дышала. Лунный свет падал на ее лицо, делая ее похожей на мертвую паночку из "Вия".

Я ей сказал:

— Ириночка, эй!

Она не просыпалась. Я погладил ее, теплую, мягкую, нежную, но она опять — никак. Даже прижал пальцы к ее шее, бьется ли сердце — сердце билось. Никак она не просыпалась, а мне так хотелось, и даже запах ее меня качал, такой кайф был просто носом в ее волосы уткнуться.