Ловец акул

Проснулась она только тогда, когда я уже стягивал с нее трусы, пнула меня ногой в грудь, но я поймал ее, схватил за щиколотку, погладил.

— Привет!

— Отвали, Вась, — сказала она беззлобно. В первый момент в ней такой страх был, что слезы на глазах выступили, заблестели при луне, но сейчас она уже улыбалась.

— Да ладно тебе, — прошептал я, навалившись на нее. — Сейчас клево будет, потом спать.

Ириночка уперлась рукой мне в щеку.

— Да отвали, сказано тебе, я спать хочу.

Такая она была теплая, в сонном поту еще, расслабленная, очень мне такую хотелось целовать.

— А если кто проснется? — зашипела она, разозленная, сука, как кошка, но в то же время ласковая, по голове моей прошлась, погладила. Знаете, как бывает между людьми, нет разве? Что ты ее еще не знаешь, какой она там человек, и все такое прочее, а вот тебе до слез просто хочется ей вставить.

— Да что ты мозги паришь, — сказал я. — Мы с тобой тихонько, а?

Сладко она пахла и была после сна горячая, и я подумал, где она там еще горячее.

— Ты нормальный вообще? — спросила она, и я подумал, что прикольно было бы сказать ей сейчас про дурку, но тогда ебля обломается.

Я потерся щекой о ее щеку, каким-то идиотским, непонятно откуда взявшимся движением — не то из детского сада, не то из какой-то далекой первобытности, когда люди были дикими и дурацкими животными, хуй поймешь.

— Успокаивайся давай, — сказал я, ущипнув ее за сосок. — Все ж нормально у нас с тобой.

Мы были так близко, что я, бля, буквально головкой члена ощущал, какая она там жаркая. Женщину всегда надо немножко поуговаривать, даже если она уже совсем-совсем мокрая, ну это да. Такая традиция, как цветы с конфетами.

— Да я тебя люблю, — сказал я. — Ну что ты ломаешься?

Так мне хотелось, и не было в этот момент никакого беспонтового хаоса, в который погрузилась страна, и моей жизни даже не было, только этот пульс, это трахни-ее-ну-давай. И в этой пустоте было хорошо, в ней вообще натурально не от чего было бежать. Непроизвольно я чуть подавался бедрами ей навстречу, и она дышала часто-часто, как будто ее только что душили.

Мы с ней были в начале чего-то потрясного, я знал.

— Любишь? — спросила она, казалось, не совсем понимая, что это вообще значит.

— Так люблю, не могу вот.

И в этот момент я ее, ага, любил. А кто бы ее в этот момент не любил?

— Правда любишь, Вась?

Да не рассчитывала она ни на что, честное слово. Просто в этой ночной духоте мы с ней очень хотели эти слова говорить — про любовь.

— Да, — сказал я. — Бля, сказал же уже. Давай, милая моя, ненаглядная, распрекрасная.

Она чуть подалась ко мне, и вот, когда мы снова кожа к коже соприкоснулись, мне уже все равно стало на все на свете, это такой огонь был — вся молодость в нем, вся жизнь в нем.

Вставил я ей хорошенько, кровать под нами скрипела, а Ириночке я зажал рот, чтобы было все тихонько, как я и обещал. И вся эта вот ее влажность, горячность, сонная растерянность — она мне досталась, и я был счастлив такому подарку.

Развлекались мы с ней долго, снова и снова, и совсем не хотели спать — это из-за каких-то гормонов, которые в мозг впрыскиваются, наверное, и, когда кто-нибудь ворочался на соседней кровати, мы с Ириночкой только с самого начала замирали, а потом уже пофиг было.

После всего, когда она обтирала бедра ночной рубашкой, я сидел, прислонив голову к ее спине. Прямо между лопаток у нее была красивая, похожая на чернильную кляксу родинка. Я вытянул язык, прикоснулся к этой родинке, представил, что я бы ее слизал.

— А тебе никогда не было это странно про то, что дети берутся от ебли, но при этом дети это как будто что-то противоположное ебле?

— Если ты не педофил, — сказала она, я было заржал, но Ириночка прижала палец к моим губам.

— Да тихо ты.

Она отложила грязную ночную рубашку, натянула трусы, стала искать под подушкой лифчик.

— Скоро вставать, тебе пора.

— А если меня увидят, то и что? У всех же баб ебля бывает, чего непонятного?

Наверное, у них ощущение чего-то очень беззащитного, потому что это же в них суют, в их внутренности. Вот почему в женщинах много загадок: что внутри у них — тоже загадка, там красная, пульсирующая темнота, в которой только врачи разбираются. Волшебство просто, приманка. И ты ее трахаешь, и это как бы ты внутри нее, как если бы пырнул ее ножом. И в то же время ты ей оставляешь кусок себя, своей жизни, а она его принимает. Смешно, конечно, что я тогда обо всем этом так думал глубокомысленно, и какая-то была еще тоска-печаль, тяжкое ощущение утраты. Потрахаешь ее, а потом как будто с мясом от себя отдираешь.

Я запустил руку Ириночке в темные, густые волосы.

— Красивая ты, обалдеть просто.

— И ты симпатяга, — ответила она, не оборачиваясь. Спина ее была очень расслаблена, от этого она чуть горбилась, в волосах прятались крошки перхоти, на шее кокетливо оттопырилась папиллома, но все-таки, какая Ириночка была красивая, как ни одна в мире Венера, Афродита ни одна (или один хрен эти две). Вся она пребывала в сиянии и казалась мне совершенной, а, кроме того, от нее еще пахло мной.

Ириночка вдруг спросила: