Ловец акул

— Ты чего бы сейчас хотел больше всего на свете?

Я задумался, потом ответил:

— Каши манной.

— А я, чтобы меня любили.

Я помолчал, почесал башку и вдруг понял, что я ошибся, и не хочется мне каши манной, а того же самого — чтобы меня любили. Ириночка сказала:

— Все, пора тебе.

У женщин оно как — дала, сдалась значит. И сколько бы удовольствия в процессе ни получила, все равно проиграла, все равно уступила ему. Это сложно объяснить, но такое у них иногда вселенское фиаско на рожах, словно Москву французам сдали.

Это потому, мне кажется, что у них вся жизнь может от этого измениться. Мать моя дала лишний раз бате, и вот промучилась столько лет, по итогам. Поосторожнее с этим надо.

Выпроводила меня все-таки Ириночка, ласково, но твердо. Пришел к себе, и тут же нервы все вернулись, упал на пол, стал под кровать заглядывать — на месте косметос. Тут будильник как затрезвонит, я подскочил и башкой об кровать, конечно же. Аж в глазах потемнело.

Так новый день начался.

У меня оставались еще какие-то там надежды по городу погулять, может, в музей какой-нибудь сходить, чтоб культурный уровень повысить. Я, правда, не знал, бывают ли поляки художниками, и если да, то что они рисуют. Но тем интереснее.

Но, в общем-то, мне так и не довелось этого узнать. Оно и ничего, жизнь можно прожить без этого, даже нормально. А запрягли меня с самого утра. То таскай, тут постой, туда загрузи. Ну, вы поняли. Валентине еще не свезло, у нее осталось три дрели бесхозных, а назад их везти западло. И никто, сука, просто никто, не хотел их брать.

Я бестолково шлялся по рынку, в основном, увиливая от бесконечных заданий, от русской речи меня вообще дрожь пробивала.

Ириночка меня видеть не очень хотела, то есть, болтала со мной, конечно, но уже без охоты, без огонька. То ли она себя обругала, что мне дала, и все нам испортила, то ли я оказался юношей недостойным.

В общем, шляюсь-шляюсь, а настроение вообще на нуле у меня, и тут слышу Валентинин голос.

— Оборзел, что ли, совсем? А, ну-ка, давай сюда деньги!

Ну, я напрягся сразу, почесал в сторону, откуда звук этот исходил. Смотрю, стоит Валентина, руки в боки уперев. Дрели, видать, продала свои, потому что перед ней лежала раскрытая коробка с флаконами духов.

Мужик ей что-то на польском ответил, так быстро, что я совсем ничего не понял, и от этого мозг закипел, вроде интонации знакомые, корни слов, а такая чушь, по итогам.

Валентина раскраснелась, а он, сукин сын, стоял, скрестив руки на груди, казалось, что еще секунда — и плюнет ей под ноги.

Ну, я пришел на взводе уже, ясное дело.

— Что такое? — спросил я у Валентины. — Какие проблемы?

Она потерла звезду на щечке узнаваемым, совершенно Юречкиным движением, и я от этого испытал к ней еще больше нежности.

— Да этот вот хлопчик поганый мне продал вонючку какую-то! Ты представляешь?

Валентина наклонилась к коробке, достала наугад один флакон. Пузырек был красивый — жуть, такое стеклышко ребристое, и в свете зимнего солнца вообще сказочное. Валентина брызнула духи себе на руку, поднесла ее к моему носу, и до меня мгновенно дошло, что пшек продал ей вовсе не духи. Аммиачная дурь проникла мне в голову до самой макушки, я аж отшатнулся.

— Это что за хуйня?!

— А вот так! — сказала Валентина и круто развернулась к пшеку. — Деньги возвращай!

Он что-то ответил на польском, на нем же затараторила и Валентина.

— Сучара! — рявкнула она через минуту, выдохнувшись и раскрасневшись еще больше. Глаза у нее стали влажные, блестящие. Пшек что-то еще выдал такое, что Валентина взвилась снова.

— Не отдает деньги? — спросил я. Валентина мотнула головой, словно я был маленьким мальчиком, который просит мороженое в очень неподходящий момент. Ну а я въебал пшеку. Расхерачил ему нос, а потом мы уже катались по асфальту, разукрашивая друг друга.

Очнулся я только от воплей Валентины.

— Быстрее, Васька, сейчас менты придут!

Но правосудие оказалось оперативнее, чем я, тем более хорошенько взъебанный. К пшеку в несознанке кинулись пшечки, ко мне кинулись мои русские гусыни, и ко всем нам кинулись реальные польские менты.

Херанули они меня в польскую тачку и повезли в польскую ментовку, а там заперли с польским бомжом, который называл себя местным клошаром. Еще и пиздюлей выдали, вдогонку.

Так я и сидел в тесной, проссанной камере с местным клошаром, который неожиданно хорошо (словно бы даже лучше меня) знал русский.

— У меня нет этого глупого петушиного национализма, — сказал он. — Кто виноват, того и надо бить, так я считаю.

У него было лицо римского оратора, разве что чуть опухшее, да и щетина немножко мешала античным параллелям.

— Думаешь, меня расстреляют? — спросил я. Местный клошар засмеялся, хрипло и как-то по-птичьи. Ну обалдеть, конечно, подумал я, как можно было мне, долбоебу такому, загреметь в польскую тюрьму. Прелесть что такое.

Думал, придется мне остатки своей валюты сукам сдать, но суки ко мне даже не подходили, как я ни звал.

Я уже совсем отчаялся (хотя, справедливости ради, местный клошар и пытался меня утешить), когда раздался беспокойный гвалт моих гусынь.