Ловец акул

После границы (традиционно обратно легче, чем туда) и ленивого шмона в исполнении погранцов, успокоенного взяткой, гусыни подугомонились. А я все маялся, глядел в окно на темное небо, и казалось мне почему-то, что наступила долгая, какая-то неебически долгая ночь.

Ехали по Белоруссии, мимо разъебанных сел и бесконечных лесов, и вспомнились мне уверения Михи в том, что Белоруссия вся отравлена радиацией, и что белорусы вымрут все. Чушь, конечно, во всяком случае, я так думал. А о чем я еще размышлял, этого уже и не упомнишь, мысли текли, как дорога под колесами. Я глядел на обалденно-золотые огоньки фонарей, размечающие поступь нашего автобуса, вперился в них, как дурик, когда Валентина тронула меня за плечо.

— Эй, Васька!

— А? — откликнулся я, почесав нос.

— Чего не спишь?

— Да не знаю.

И неожиданно я добавил:

— Не знаю, как жить дальше. Да и зачем? Ты думала об этом когда-нибудь?

— Думала, — ответила она не спеша. — Я же русская.

Мы тихонько засмеялись, а потом Валентина такая:

— Вообще жить надо, не думая об этом. Как подумаешь — такая жуть иногда берет.

— Ну да, — ответил я. — Слушай, а почему ты на рынок не хочешь? Бабцы говорят, там бабла больше.

— Больше, — согласилась Валентина. — И бандючья больше. Я знаю, что почем. И рисковать зря не буду. Лучше, знаешь, прожить жизнь нудную, но с жопой в тепле.

— Ты — премудрый пескарь, — сказал я.

— А ты, что ли, глупый пескарь? — улыбнулась Валентина. — Васька, рынок — зло.

— Вроде бы это уже позиция вчерашнего дня, — сказал я, по-моему, довольно ловко скопировав интонации Горбачева.

— Но история бросает нам новые вызовы, — ответила мне Валентина, передразнивая Ельцина. Я вдруг словил такое ребячливое настроение, какое бывает у детей в летнем лагере, после отбоя, когда в ход идут фонарики, самые дерзкие планы и самые страшные секреты.

— Ну, серьезно, — сказал я. — Ты же хочешь денег.

— Ну, хочу. Но еще я хочу работать рядом с домом и по своему графику, как можно меньше сталкиваться с уродами и быть себе хозяйкой. Понял?

Но у меня все деньги, деньги перед глазами. Я сказал:

— На рынок попробую устроиться.

Валентина нахмурилась.

— Ну, попробуй.

Мне показалось она немножко, по-девчоночьи, обиделась.

— Ну, а что? — спросил я.

— Да ничего, — ответила Валентина мягко. — Просто будь осторожнее. Рынок — это ад. Все девять кругов сразу! Средневековые художники отдыхают!

Ну, преувеличивала она. Наверное, ей просто не хотелось со мной расставаться.

— Это огромная пасть, и она тебя сжует, — сказала Валентина, страшно довольная своим сравнением.

— Красиво сказала, — кивнул я. Меня это все не пугало.

— Да тебе элементарной дисциплины не хватит!

Но я только развел руками.

— Значит, встретимся с тобой. На том же месте, в тот же час.

Валентина почему-то засмеялась, а потом махнула на меня рукой.

— Дебил ты, Васька. Ну ладно, давай-ка спи. Не заболел бы только, а остальное все образуется.

И я думал ей сказать, что это я так быстро перескочил с тоски моей, печали на рынок, но как-то не решился. Закрыл глаза и позырил на смешные цветные пятна, дождался, пока Валентина засопит, и снова уставился в окно.

Хрень (и это хрень моей жизни) она в том, что я не мог удовлетвориться каким-нибудь там промежуточным вариантом, очень даже приемлемым — тоже не мог. Мне никак нельзя было останавливаться, потому что всю свою жизнь я убегал. От чего — этого уже и сам не помнил. От боли, наверное, от чего все убегают. А может от той самой тоски, которая когда-то заставила меня взяться за газовые вентили.

Вопль шестой: Вписался в рынок

Ну, сразу, конечно, не получилось. Это я только думал, что устроиться на рынок легко и просто, а на самом деле — ну такой же отстой, как и везде: без связей, без денег, на одном таланте хуйню продавать — никуда не уедешь.

Валентина дала мне телефон одной из моих любимых гусынь — телки с Рижского рынка, тощей, с густыми, серьезными косами и каким-то нереальным количеством детей. Звали ее, как мою маму — Тоня. Я так и не смог определиться, хороший это знак или плохой.

Я ее спросил:

— Ну и как туда прилепиться?

И она такая:

— Через бандитов, а как еще?

— Да ты гонишь! — сказал я. Все-таки я был советский паренек, у нас в Заречном из бандитов были посиневшие от алкашки и наколок мужики, про которых ходила слава, что они тебя велосипедной цепью переебут, но на самом деле почти все они были беспонтовые туберкулезники.

Тоня сказала:

— Могу познакомить, на тебя посмотрят, скажут цену. Цены плавают, учти.

Ну, оделся я покрасивше, на встречу-то с работодателем, пришел к Тоньке, торговавшей польскими тампонами и еще муйней какой-то. Ее длинные, по-девичьи толстые и блестящие косы были выпущены из-под шапки, выглядели они как две змеи, а нос у Тони раскраснелся от холода, и она казалась бухой.

— Так, смотри, — сказала Тоня. — Не выпендривайся только.

А Тоня уже знала, как я умею выпендриваться — она же меня из тюрячки доставала вместе с другими серыми от быта и бесконечных перелетов гусынями.

— Ну ладно, — ответил я. — Не проблема. Я буду хороший.