Ловец огней на звездном поле

Часов в девять мы опустили гроб в могилу, пропустив под него веревки: дядя держал с одной стороны, я – с другой. Когда с этим было покончено, мы встали по обеим сторонам могилы и, опираясь на лопаты, переглянулись. Керосиновый фонарь моргал и светил совсем тускло, но над ним все равно кружили и метались из стороны в сторону несколько ночных бабочек и мошек, а в кронах деревьев завели свою колыбельную древесные жабы и сверчки. Сегодня их голоса звучали особенно жалобно, словно и они оплакивали Томми. Какое‑то время спустя дядя попытался что‑то сказать; он даже несколько раз открывал рот, но так и не произнес ни звука. Прошло еще довольно много времени, прежде чем он наконец заговорил, как мне показалось – о другом:

– Ну вот, скоро и мне здесь лежать.

Я кивнул, закинул лопату на плечо и зашагал прочь. Пройдя через Святилище, я спустился на берег ручья и двинулся вброд. В темноте я миновал «Викки», которая так и стояла, слегка покренившись на один бок, там, где мы ее оставили. Вода свободно текла сквозь кабину, выливалась из‑под крышки капота и тихо бурлила в радиаторной решетке. Увы, сейчас я ничего не мог сделать для своей любимицы.

Вскоре и ручей, и озеро остались позади. Я возвращался домой пешком – «Салли» я решил оставить дяде. На небо вышла луна, она освещала дорогу, и по моим ногам ползли длинные безмолвные тени неподвижных деревьев. Я думал о Томми – о том, как в детстве она, испуганная и израненная, прибежала к нам через всю Суту. В тот день закончилось ее детство, точнее, его украл, отнял у нее дядя Джек. То, что он приходился ей родным отцом, казалось мне вдвойне несправедливым – у меня‑то отца вовсе не было, но лучше, наверное, никакого отца, чем такой.

Наконец я пересек пастбище, подошел к дому и, поднявшись на веранду, сел на качели. Машины Мэнди нигде не было видно, свет в окнах Майки и тети Лорны не горел, и я почувствовал себя очень одиноко. Только над пастбищем вспыхивали многочисленные огоньки светлячков, но сегодня это зрелище меня не утешало. Чувствуя тягостную пустоту внутри, я незаметно для себя заснул.

Тетя Лорна разбудила меня в четвертом часу ночи.

– Он не вернулся, – сказала она.

– Дядя?

Она кивнула.

– Сходи поищи его, ладно?

Я спрыгнул с крыльца и, позабыв надеть шлепанцы, босиком побежал по знакомым с детства земляным тропкам. Я возвращался в Суту. Луна поднялась довольно высоко, и передо мной бежала по земле моя тень. Вот и берег. «Салли» я увидел на том же месте, где мы ее оставили, но дяди внутри не было, и я не стал задерживаться. Довольно быстро я преодолел мелководную часть озера, перевалил песчаный гребень и двинулся вброд через ручей. Вода в нем была теплой, как парное молоко, но когда она дошла мне до груди, мое продвижение сразу замедлилось, и мне пришлось помогать себе руками. По пути я дружески похлопал «Викки» по капоту и вскоре выбрался на противоположный берег. Именно тогда я услышал крик.

Я резко остановился и прислушался, но мое собственное дыхание было таким громким, что я не смог разобрать ни слова. И все же мне показалось, что человек (я даже не был уверен, что это дядя) кричит от боли. Не разбирая дороги, я бросился вперед через папоротники, и жирная черная земля скользила под моими ногами, а ветки деревьев царапали грудь, точно пальцы ревнивой любовницы. Чем дальше в Святилище я заходил, тем темнее становилось вокруг. Луна скрылась за плотными дождевыми облаками, температура упала градусов на пять‑семь, между деревьями пронесся внезапный порыв ветра, и я почувствовал, что дрожу не то от холода, не то от страха. Кое‑как справившись с собой, я взял правее, чтобы выйти к маленькому кладбищу. Крики доносились именно оттуда, но теперь мне казалось, что они исполнены ярости и гнева.

Миновав магнолии и ряды колоннообразных пальм, я промчался мимо нашего места для пикников и достиг дальнего конца Святилища. Там, над могилами, я увидел фигуру человека, который, запрокинув голову далеко назад, грозил небу обоими кулаками, и узнал дядю. Дальше я двигался, стараясь ступать как можно тише; правда, дышал я все так же часто и шумно, но внезапно начавшийся ливень заглушил звук моего дыхания. Серая пелена дождя глушила даже крики, но при свете умирающего фонаря я все равно видел, как сотрясается дядино тело.

Я пошел еще медленнее, потом свернул в сторону и укрылся за кустами.

Дядя стоял над могилами и кричал – нет, ревел от боли, как ревет раненый зверь. Его лицо исказила гримаса страдания, оскаленные зубы и белки выпученных глаз тускло блестели в темноте. Время от времени дядя делал шаг то к могиле жены, то к могиле сына, то к могиле Томми, над которой он успел насыпать небольшой земляной холмик. Останавливаясь, он высоко вздымал сжатые кулаки и свирепо тряс головой. Рубаху он скинул, его джинсы промокли насквозь, но дядя не обращал на это никакого внимания. С его губ продолжали срываться какое‑то неразборчивое рычание и обрывки слов – так, подумал я, в отчаянии рычит человек, который потерял все самое дорогое – жену, сына, Томми, Суту… У дяди не осталось ничего.