Ловцы человеков

Но однажды девчонка, к которой он подкрался и дернул за косичку, круто развернувшись, содрала с него маску, швырнула ее на пол и вскочив на край маски одной тоненькой ножкой, наотмашь шаркнула по маске второй так, что маска сразу разлетелась на две части. Половина кроличьей рожицы с одним глазом и ухом и половиной дурацкой улыбки, покружившись в воздухе, легла на пол в паре метров. Девчонка повернула свое надутое злобой лицо со сморщенными губами в сторону своего обидчика и… расхохоталась. Мальчишка стоял, поджав к груди руки с опущенными вниз ладонями и смотрел на отлетевший кусок маски с грустью и отчаянием в глазах, но при этом забыв убрать с лица гримасу веселого кролика.

Новую маску для игр ему не выдали, как он ни выклянчивал. Зато через несколько дней пристально приглядывающаяся к нему вторая воспитательница вдруг произнесла, назвав его по имени:

– Ты что это, малыш, по маске так скучаешь или забыл, что ее больше нет? Иди-ка, я тебя к зеркалу подведу.

Взглянув в зеркало, ребенок удивился: он, и правда, словно забыл, что на лицо уже не одета маска – выражение детской физиономии копировало веселую и глупую рожицу смеющегося над какой-то глупостью кролика. Он на всю жизнь запомнил тот свой детский испуг – подумалось: а вдруг маска навсегда оставила какой-то волшебный отпечаток, и он теперь всегда будет ходить с чуть вытаращенными и одновременно прищуренными глазенками, вскинутыми вверх бровями и уголками губ. Однако через секунду он тут же скорчил новую рожицу, и воспитательница отвернулась, погрозила ему вслепую пальцем и, развернув его, легонько пихнула к другим детям, всхлипнув дрогнувшим голосом: «Иди уже, только не делай больше так».

Впрочем, все это смутным воспоминанием проносилось иногда в его голове, когда он и сам, глянув в зеркало, замечал на своем лице следы той маски. Но видел он их уже с довольством: этот образ вросся в него и помогал жить на легком дыхании, обходя все ухабы и острые углы на дороге взросления. В школе он умел всегда уклониться от драки – даже если его уже приподнимал взъерошенный противник, и с рубашки с треском отлетали пуговицы, он всегда умел с непроницаемым видом веселого кролика увести разговор в сторону каких-то смешных глупостей. Противник понемногу терял свой пыл и удалялся: смешливость того мальчишки (потом юноши, потом мужчины) никогда не была зубастой. Наоборот, она всегда заставляла забыть, о том, что в мире существуют какие-то проблемы, вечно надо делать какой-то выбор…

И только однажды в его голове пронеслось: каким бы он был, не будь этого вечного пристрастия носить на лице маску потешного удивления всякими забавными глупостями? Каково должно быть настоящее выражение его лица? Он попытался изобразить его перед зеркалом, но получались какие-то гримасы. Он плюнул и больше не задумывался об этом.

Открытым в себе талантом он в студенческую пору стал пробивать себе дорогу на сцену. Иного пути себе он не представлял: в серой бытовой и производственной жизни, где от усталости не хочется смеяться над глупостями, его лицо, наверное, самому ему скоро опротивеет. Да и в морду бить противника придется, когда в очередной раз схватят за грудки. Да и от мучительных моментов выбора не уйти, в которые придется копаться и думать: кто же все-таки там, под этой личиной?

И когда ему удалось «зацепиться на сцене», он вздохнул с огромным облегчением труса: жизнь вошла в спокойную колею, где не надо ничего выбирать и ни над чем ломать голову, знай корми своим искусством зрителей. Он глянул на отражавшиеся в зеркале черты безумно довольного жизнью кролика и сказал себе: «Все, так и живи теперь». Но почему-то добавил: «Трус…»

Жизнь на сцене закружила и заставила считать себя незаурядным талантом. И воспоминание это стерлось в круговерти и укололо только дважды. Первый раз – когда жена, проводя рукой по его шее, легонько шлепнула его по щеке и сказала:

– Эх ты, мой кролик, весе-елый…

– Больше не говори так, никогда, – он отстранил ее и отвернулся.

– Ну, сразу и лицо надо такое делать невиданное, совсем не для мастера смешливого жанра, – проворчала ущемленная в лучших порывах супруга. Он рванулся к зеркалу взглянуть на это невиданное и, наверное, какое-то настоящее лицо свое, но опять увидел очертания маски…

И второй раз – когда ему довелось поговорить со старым мастером того самого жанра, в котором подвизался и он сам. Мастер был не просто стар – он старел буквально на глазах, долгий энергетический запал, горевший бенгальским огнем в нем много лет, еще вспыхивал искрами понимающих глаз, но их насмешливость была все более грустной. Словно кто-то всевышний, пославший промыслом своим ветхость и болезни, в то же время участливо открыл свою мудрость со словами: «Успокойся – пора…»